Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он был прав, говоря сестре, что больной поправился. Действительно, Ипполиту было несколько лучше прежнего, что заметно было с первого на него взгляда. Он вошел в комнату не торопясь, позади всех, с насмешливою и недоброю улыбкой. Нина Александровна вошла очень испуганная. (Она сильно переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж дочь и переехав к ней жить, она почти перестала вмешиваться наружно в дела своих детей.) Коля был озабочен и как бы в недоумении; он многого не понимал в «сумасшествии генерала», как он выражался, конечно не зная основных причин этой новой сумятицы в доме. Но ему ясно было, что отец до того уже вздорит, ежечасно и повсеместно, и до того вдруг переменился, что как будто совсем стал не тот человек, как прежде. Беспокоило его тоже, что старик в последние три дня совсем даже перестал пить. Он знал, что он разошелся и даже поссорился с Лебедевым и с князем. Коля только что воротился домой с полуштофом водки, который приобрел на собственные деньги.
– Право, мамаша, – уверял он еще наверху Нину Александровну, – право, лучше пусть выпьет. Вот уже три дня как не прикасался; тоска, стало быть. Право, лучше; я ему и в долговое носил…
Генерал растворил дверь наотлет и стал на пороге, как бы дрожа от негодования.
– Милостивый государь! – закричал он громовым голосом Птицыну. – Если вы действительно решились пожертвовать молокососу и атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным у государя своего, то нога моя с сего же часу перестанет быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это – винт! Потому что он винтом сверлит мою душу, и безо всякого уважения… винтом!
– Не штопор ли? – вставил Ипполит.
– Нет, не штопор, ибо я пред тобой генерал, а не бутылка. Я знаки имею, знаки отличия… а ты шиш имеешь. Или он, или я! Решайте, сударь, сейчас же, сей же час! – крикнул он опять в исступлении Птицыну.
Тут Коля подставил ему стул, и он опустился на него почти в изнеможении.
– Право бы, вам лучше… заснуть, – пробормотал было ошеломленный Птицын.
– Он же еще и угрожает! – проговорил сестре вполголоса Ганя.
– Заснуть! – крикнул генерал. – Я не пьян, милостивый государь, и вы меня оскорбляете. Я вижу, – продолжал он, вставая опять, – я вижу, что здесь всё против меня, всё и все. Довольно! Я ухожу… Но знайте, милостивый государь, знайте…
Ему не дали договорить и усадили опять; стали упрашивать успокоиться. Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала.
– Да что я сделал ему? На что он жалуется?! – вскричал Ипполит, скаля зубы.
– А разве не сделали? – заметила вдруг Нина Александровна. – Уж вам-то особенно стыдно и… бесчеловечно старика мучить… да еще на вашем месте.
– Во-первых, какое такое мое место, сударыня? Я вас очень уважаю, вас именно, лично, но…
– Это винт! – кричал генерал. – Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
– Да полноте, трагедию завел! – крикнул Ганя. – Не срамили бы нас по всему городу, так лучше бы было!
– Как, я срамлю тебя, молокосос?! Тебя? Я честь только сделать могу тебе, а не обесчестить тебя!
Он вскочил, и его уже не могли сдержать; но и Гаврила Ардалионович, видимо, прорвался.
– Туда же, о чести! – крикнул он злобно.
– Что ты сказал? – загремел генерал, бледнея и шагнув к нему шаг.
– А то, что мне стоит только рот открыть, чтобы… – завопил вдруг Ганя и не договорил.
Оба стояли друг пред другом, не в меру потрясенные, особенно Ганя.
– Ганя, что ты! – крикнула Нина Александровна, бросаясь останавливать сына.
– Экой вздор со всех сторон! – отрезала в негодовании Варя. – Полноте, мамаша, – схватила она ее.
– Только для матери и щажу, – трагически произнес Ганя.
– Говори! – ревел генерал в совершенном исступлении. – Говори, под страхом отцовского проклятия… Говори!
– Ну вот, так я и испугался вашего проклятия! И кто в том виноват, что вы восьмой день как помешанный? Восьмой день, видите, я по числам знаю… Смотрите, не доведите меня до черты: всё скажу… Вы зачем к Епанчиным вчера потащились? Еще стариком называется, седые волосы, отец семейства! Хорош!
– Молчи, Ганька! – закричал Коля. – Молчи, дурак!
– Да чем я-то, я-то чем его оскорбил? – настаивал Ипполит, но всё как будто тем же насмешливым тоном. – Зачем он меня винтом называет, вы слышали? Сам ко мне пристал; пришел сейчас и заговорил о каком-то капитане Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и прежде, сами знаете. Что мне за дело до капитана Еропегова, согласитесь сами? Я не для капитана Еропегова сюда переехал. Я только выразил ему вслух мое мнение, что, может, этого капитана Еропегова совсем никогда не существовало. Он и поднял дым коромыслом.
– Без сомнения, не существовало! – отрезал Ганя.
Но генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом. Слова сына поразили его своею чрезвычайною откровенностью. В первое мгновение он не мог даже и слов найти. И наконец, только когда Ипполит расхохотался на ответ Гани и прокричал: «Ну вот, слышали, собственный ваш сын тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было», – старик проболтал, совсем сбившись:
– Капитона Еропегова, а не капитана… Капитона… подполковник в отставке, Еропегов… Капитон.
– Да и Капитона не было! – совсем уж разозлился Ганя.
– По… почему не было? – пробормотал генерал, и краска бросилась ему в лицо.
– Да полноте! – унимали Птицын и Варя.
– Молчи, Ганька! – крикнул опять Коля.
Но заступничество как бы опамятовало и генерала.
– Как – не было? Почему не существовало? – грозно вскинулся он на сына.
– Так, потому что не было. Не было, да и только, да совсем и не может быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.
– И это сын… это мой родной сын, которого я… о боже! Еропегова, Ерошки Еропегова не было!
– Ну вот, то Ерошки,