И он выдержал еще день. Ему дали два дня отдыха. Он ранен. Он обязан лежать в постели. Все. Точка.

В тот день отец тоже валялся дома. Он сказал, что у него — опасное ночное дежурство.

Эти два дня Аркадия никто не беспокоил. А утром третьего дня за ним прислали машину.

Ленка Лисицына расцвела, увидев его, защебетала, стала виться преданной птахой вокруг.

— Аркаша!.. Аркадий!.. Аркашенька!..

Он чудесно выглядел. Он порозовел. Он даже поправился. Он вообще стал красавцем, Аркадий Юков!

Аркадию хотелось схватить эту назойливую птаху да сжать в кулаке так, чтобы кости хрустнули. Но птаха эта — накрашенная фрейлейн — была в некоторой степени олицетворением нового фашистского порядка, и Аркадию волей-неволей приходилось сдерживать свои чувства. Все-таки он не отказал себе в удовольствии безжалостно хлестнуть ладонью по одному месту — ладонь так и занялась острым огнем. А Ленка, чуть поморщившись от боли, сделала вид, что ей даже приятно, и вообще выказала на лице кокетливое удовольствие, которое могло бы поощрить Аркадия и на другие шаги.

— Все играть бы тебе, кобылица! — с добродушным презрением сказал Аркадий, желая поставить Ленку на место. Ласковая фамильярность девицы была противна ему. Он чувствовал, что Ленкино кокетство имело гаденькое свойство — пачкать.

Ну, а Дорошу презрительных слов сказать было нельзя. И поэтому Аркадий без открытого ропота перенес объятия и лобзания, которыми по-кабацки удостоил своего удачливого человека начальник полиции. Впрочем, Аркадий все-таки поохладил хмельной пыл Дороша, пробормотав с гримасой боли (лучше сказать, отвращения) на лице:

— Рука… черт возьми… осторожно!

Дорош в заключение хлопнул Аркадия по плечу:

— Пострадал, но недаром!

— Все в порядке, значит? — осведомился Аркадий.

— Шеф тебе награду обещал. Понятна диалектика?

— Кто? Оберштурмбанфюрер?

— Он, он.

— Передай ему, что из кожи вылезу, а свое дело сделаю, — сказал Аркадий.

Свое дело — так сказал Аркадий.

— Ну, нас ждет господин бургомистр! — объявил Дорош. — Он хочет познакомиться с тобой и поблагодарить тебя. Будь покультурнее… не со мной разговаривать. Он у нас человек интеллигентный и либерал. Шварц при нем канцлером. Интересно, кто кому горло перегрызет?

— Я слыхал, либералы, они зубастые, — заметил Аркадий. — У одного моего приятеля был пес по кличке «Либерал». Рвал беспощадно.

— Гм, возможно, — пробормотал Дорош, выслушав замечание Аркадия, как откровение. — Наш бургомистр — штучка!

Он — эта штучка — принял Аркадия исключительно любезно и даже в некоторой степени почтительно: кланялся, жал руку, обходительно обнимал за талию и водил по своему огромному кабинету, как герцог влиятельного графа. Шварц и Дорош возвышались в это время по углам письменного стола, как два статиста в спектакле, и старались переулыбать друг друга.

Ах, как любезен, как дистиллированно вежлив был бургомистр Копецкий! С какой изящной уверткой он делал под руку с Аркадием круг почета. И как тщились изображать торжественный восторг два наемных статиста возле стола!..

Злорадно ликуя в душе, Аркадий изо всех сил старался не выбиться из этого дьявольского ритма и не испортить самодеятельную постановку.

Наконец был закончен торжественный раут, выкурено по дорогой папиросе, сказано определенное количество круглых фраз, и Аркадий, обласканный со всех сторон, был отпущен восвояси. Он вырвался на свободу, потный и усталый, как после десятикилометрового марша. Теперь ему хотелось вымыться или же поговорить для профилактики с людьми.

И как раз один человек подымался ему навстречу по лестнице. Подымалась Женька Румянцева, сломленная, истощенная истерикой матери и мучительным ожиданием.

Аркадий мог биться об заклад, что Женька — наидостойнейшая девушка. Но, впрочем, что нужно было наидостойнейшему человеку здесь, в управе?..

И Аркадий, хотя и остановился, но не произнес ни слова. Он надеялся, что сама Женька заговорит. Но она даже не поздоровалась. Правда, оглянулась на лестничной площадке, только после этого рванулась, как обожженная.

Недоумевая, Аркадий вышел из управы.

Что, что гнало Женьку? По какому делу, с каким вопросом она шла наверх, в канцелярию бургомистра Копецкого?

Прибавилась еще одна забота. Но эта новая забота не была главной. Обстановка складывалась серьезнее, хуже, чем можно было ожидать.

Только сейчас — буквально за минуту до расставания Аркадия с бургомистром — Дорош сказал Копецкому, что завтра представит тот список ему на подпись. Аркадий понял, что зашифровано словом «тот». Тот — список смертников, список-приговор, который Аркадий обязан был добыть любой ценой. Быстро работала машина Дороша! Подпишет бургомистр — и начнутся аресты. А может быть, начались уже…

И еще — эта неожиданная подозрительность отца.

Аркадий понял, что свидание с Настасьей Кирилловной неминуемо. Это был риск, но, по мнению Аркадия, другого выхода не было.

Часы показывали одиннадцать. В двенадцать Аркадий должен был пройти мимо окон Настасьи Кирилловны и убедиться, на месте ли глиняный горшок.

Утром Аркадий не заметил, стоит ли горшок на подоконнике. Теперь он увидел: стоит. Вход был свободный. Никто не мешал Аркадию свернуть вправо и скрыться за калиткой.

И все-таки что-то заставило Аркадия пройти мимо. Что-то подозрительное показалось Аркадию там, в домике, за белыми, наглухо задернутыми занавесками на окнах.

Горшок — символ безопасности, символ тайной борьбы, стоял где и положено ему было стоять. Он четко выделялся на фоне белой занавески. Он как бы зазывал: «Заходи, все в порядке, не бойся!» И все-таки что-то было не так…

Аркадий пришел домой и пообедал, не переставая думать, что заставило его миновать домик Настасьи Кирилловны. Ведь, кажется, все было в порядке. Горшок, как зеленый огонь, указывал: путь свободен. Задернутые занавески ни о чем не говорили. Уж не дрейфит ли Аркадий?

«К черту! — подумал он. — Нервы, как у девицы. Пойду».

Он решил идти по другой стороне улицы, чтобы не переходить через дорогу, а сразу свернуть в калитку. Но еще не доходя до знакомого палисадника, он увидел, что горшок весь в мелких трещинах.

Горшок был разбит и склеен!

Он тот же, такой же, но кем-то был разбит и затем аккуратно склеен. Только сверху, у ободка недоставало несколько кусочков…

Кто же разбил и склеил горшок?

На этот вопрос могла ответить только Настасья Кирилловна. Аркадий не хотел получать ответ из других уст. И он вторично прошел мимо калитки — и теперь уже прошел умышленно. Он знал, что разбитый горшок — это не случайность. Он был почти уверен, что разразилась беда, но он не знал, где границы этой беды…

Нужно было как можно скорее проверить, жива Настасья Кирилловна или нет. Аркадий не мог сейчас остаться в пустоте. Срывалось задание, и он не знал, что делать. Он чувствовал, как нахлынуло и сковало его волю замешательство.