— Нет-нет, Еличка, я уж… как привыкла.

Еличке пришлось прождать немало времени, прежде чем толстая Мазалту вместе со своими толстыми маложизненными детьми не забралась в огромную, стоящую на колесах, коробку, вовсе не имеющу окон, зато обитую снаружи тисненой и местами позолоченной кожей. Разумеется, как же возможно было таким прекрасным особам проехать по городу без того, чтобы им предшествовали пара десятков слуг! Правда, Мазалту прихватила с собой свиту прислуги из трех десятков голов, что не могло не покоробить восприимчивую к подобным частностям завистливую подругу.

Пока повозки медлительно катились по гладчайшим улицам богатых еврейских кварталов, мимо высоченных заборов, вдоль которых нередко прогуливалась до зубов вооруженая стража, все было хорошо. Но стоило выехать из этого благоденствующего уголка огромного города, как тут же на дорогах начались всякие неприятные оказии. По мере приближения к сердцу раскинувшегося на восточном берегу основного города (города царицы) — огромной торговой площади, очищенной сегодня и от грязи, и от торговцев, количество повозок, самых различных, роскошных и самых жалких, становилось все больше. Кучки людей, оживленно обсуждающие что-то на обочинах, или же бредущие по дороге, становились все многочисленнее. Царской охраны было действительно понатыкано немеряно. Но под интересы той охраны сейчас никак не подпадало разбирательство то и дело вспыхивавших на дороге скандалов, в основном между сопровождавшей богатые повозки челядью за право на какое-то в чем-то там преобладание, первенство.

Наконец это, становящееся все более изнуряющим, продвижение вперед с непрестанными остановками и вовсе застопорилось. Елисавета со своей открытой повозки видела, что впереди образовался особенно большой затор. Слышались исступленные поношения слуг, насмешливые выкрики ротозеев, откуда-то из грязного переулка доносилась несогласная песня пьяниц, визг детей, — впереди стояли повозки, сзади стояли повозки, а вокруг люди, люди… И тут Елисавета приметила одну из своих знатных наперсниц, с которой ее связывали предприятия, куда более важные, чем те, ради которых она навещала Мазалту. Завернутая с головы до ног в изумительную ярко-пурпурную накидку с широкой золотой каймой она шла пешком (своими собственными ногами!) вдоль обочины дороги да еще и в окружении всего восьмерых слуг.

— Мария! Мария! Муня! — окликнула Елисавета.

Мария поводила среди смешения коней, повозок и людей напряженным взором блестящих глаз и, наконец приметив машущий ей платок, протиснулась чуть ближе к повозке Елисаветы.

— Что ты там сидишь? Слезай! — крикнула она. — Так ты до ночи ехать будешь. Слезай, пойдем так.

— Но, Муня… — удивилась Елисавета. — А как же…

— Я оставила все побрякушки старшине сопровождения, и велела ему в первом же проулке сворачивать и ехать назад. Вот взяла с собой восьмерых. Давай, давай, — Мария нетерпеливо замахала руками.

— Да я тут… — Елисавета оглянулась на неподвижную коробку-повозку Мазалту, перед которой фыркала пара светло-серых запряженных в нее лошадей, скривилась, как будто глотнула уксуса, крикнула в ответ подруге: — Ладно. Я сейчас.

И вот уже две пожилые щеголихи, весело воркуя, стремили свой шаг в одном направлении. Елисавета тут же забыла о потеющей в своей коробке вместе с детьми толстухе Мазалту. Действительно, стоило ли беспокоиться: эта заплывшая жиром тупица всего лишь хочет поглазеть на мэлэха и кагана, ну так она получит то, о чем мечтает.

— Ты не поверишь, Муня, — изливалась перед новой слушательницей Елисавета, — я уже десятый день не могу найти себе что-нибудь подходящее. Муня, я с ума сойду.

— Вот уж вопрос, — усмехалась Мария. — Скажи этой… как ее… Фамна! Скажи Фамне, она тебе… Заплати только вовремя. Она тебе каких хочешь приведет. Молодых, опытных, белых, черных. Мне ли тебя учить? Плати только.

— Нет, нет, это не то. Все не то, Муня. Я уже и не знаю, что придумать. Все не то. Все скучно!

— И все мало? — Мария повернула к приятельнице широкое с крупными чертами лицо, на котором многочисленные изъяны от постоянно терзающих его всевозможных страстей также были замазаны разными красками; ее кроваво-красные губы широко раздвинулись, обозначив улыбку. — Мало?

— Не исключено, — по возможности прохладно отвечала Елисавета, чувствуя, как вместе с очередным приступом зуда у нее учащается дыхание.

— Я, кажется, знаю что тебе надо, — вновь растягивала накрашенный рот Мария, — но давай-ка свернем сюда. Так мы обойдем арабский квартал. Там ведь не только услужливые красавцы живут, которых разные Фамны нам, несчастным девушкам, поставляют…

Большая торговая площадь была сплошь укрыта головами заполонившей ее толпы. При том надо сказать, что голов стражников в блестящих шлемах было приблизительно столько же, сколько и голов счастливчиков, которым удалось пробраться сюда, обойдя десятки других претендующих стать свидетелями знаменательного события. А если бы возможно было посчитать всех служителей тайного сыска, шнырявших повсеместно, то выяснилось бы, что нерассудливые глазопялы здесь, может быть, были даже и в меньшинстве.

На юго-западной оконечности площади было возведено из дерева некое подобие ступенчатой пирамиды высотой в пять человеческих ростов. Слева и справа от нее помещались довольно-таки обширные, однако невысокие настилы из досок, обнесенные изгородью, которые предназначались для представителей господствующих родов. (Занять там места и торопились Елисавета с Марией, поскольку по своему происхождению и общественному положению имели на то все основания). Давно прошедшее зенит солнце месяца элула[540]было все еще горячо и уж начинало выдавливать из немытой и скверно питающейся бедняцкой оравы дурные запахи. Ожидание затягивалось. Как вдруг среди однородно вялого сходбища проступило некое суетное движение, тут же широкой волной хлынувшее сразу во все стороны. Это примчался слух, на несколько кварталов опередив двигающееся к площади могутное шествие, пышущее заревами от облекающих его несчетных символов счастья, счастья торговцев, скотников, ткачей, уборщиков падали, ростовщиков, прачек, артистов, каменщиков, проституток, наемных воинов, попрошаек, игроков, чесальщиков шерсти, харчевников, погонщиков верблюдов, клееваров, заклинателей змей …

* * *

Согласно древнему хазарскому установлению никто из людей толпы не должен был смотреть на божественного кагана, как не смотрит никто на ослепляющее солнце. Поэтому в несравненной процессии, сопровождаемой шестью тысячами охранников, кагана везли, как именитую матрону, в закрытой повозке. Впрочем, улицы, по которым его везли все равно были абсолютно пустынны, так как загодя были вычищены от всего живого.

Выставленная на площади пирамида, тринадцать ступеней которой, сообразно имевшейся иерархии, были заняты хазарским джинсом, имела внутри потайную лестницу, поэтому каган перед ошеломленной толпой появился просто внезапно: на устланной сверкающими коврами плоской вершине пирамиды некие люди в великолепных облачениях воскурили цветные ароматные дымы, и когда те рассеялись, — с чуть порозовевшим солнечным диском за спиной над ними возвышался богоподобный каган. Плебс (в большинстве своем даже не подозревавший, что их каган не имеет никакого отношения к богосветлому роду Ашина, а является обыкновенным евреем) так и рухнул наземь, точно подкошенный. Стоящие на огороженных помостах ограничились поклонами.