В тот же день по всей школе разносится слух, что Ван Дорен и его квартет снова включены в концертную программу. Церемониймейстер Титч Фицпатрик даже сам видел, как это происходило: он находился в Юбилейном зале, репетировал свою речь, когда туда вошел Рупрехт и остальные. Вопреки рассказам некоторых, не было ни слез, ни объяснений, ни даже оправданий: Рупрехт просто сообщил, что они снова готовы выступать, если для них еще есть место в программе. Есть ли для них место? Конни набросился на него и стал душить в объятиях. Ну совсем как в той притче из Библии, где парнишка возвращается невесть откуда и в его честь закатывают пиршество, хотя он непутевый малый.

Поймите его правильно: Титч — большой поклонник Рупрехтовой игры на валторне. Но после всего, что произошло, можно все-таки усомниться: а разумно ли позволять ему вот так запросто возвращаться? Не то чтобы Титч чересчур кичится, просто, по его мнению, Рупрехт не проявил должного понимания самого духа этого Юбилейного концерта в честь 140-летия школы. Да и, самое главное, — разве квартет сумеет подготовиться как следует? Ведь концерт уже завтра! Завтра!

Конни все эти соображения высказывать бесполезно: он скачет по комнате, будто влюбленный. Потому-то Титч взял это на себя — в качестве церемониймейстера устроил “закрытое прослушивание” номера, который готовит квартет. И что же? Шум, долетающий из-за двери репетиционного зала, вовсе не похож на классическую музыку. Или все-таки немного похож? Да, но те части, что похожи, постоянно тонут в совсем других частях — тех, что звучат так, будто взрывается Звезда Смерти. А еще, пока он сидит в своем укрытии в алькове, он видит, как мимо проходят Марио с Найеллом; они волокут в зал, где идет репетиция: а) компьютер и б) что-то вроде спутниковой тарелки…

Все это очень подозрительно, очень дурно пахнет, и Титч решает немедленно доложить обо всем, что слышал и видел, непосредственно наверх, то есть мистеру Костигану.

— Видишь ли, Фицпатрик, мы сейчас очень заняты…

— Вижу, сэр, но это важно.

И он излагает свои опасения по поводу восстановленного в своих правах квартета и сообщает о странных шумах, доносящихся из репетиционного зала…

— Звезда Смерти? Фицпатрик, ради бога, что ты такое…

Но тут звонит телефон.

— Костиган… Да, да, Джек Флаэрти, старый негодник! Как ты там, старина? Как там дела в нефтехимии? Мне говорили, вы там загибаетесь… Ха-ха, нет, конечно, мы тут в субботу затеваем небольшую вечеринку…

Кресло крутится и разворачивается в другую сторону. Титч стоит на месте, чувствуя себя брошенным, а потом замечает, что из другого конца комнаты на него глазеет брат Джонас.

— Что тебя тревожит, дитя мое? — спрашивает он своим вкрадчивым и влажным африканским голосом.

Титч смотрит сначала на маленького черного священника, потом — на и.о. директора, который болтает по телефону, положив ноги на стол. Он усмехается:

— Ничего, брат, это не важно.

И он выходит из кабинета. Если им угодно игнорировать церемониймейстера — что ж, они получат по заслугам.

Джеф думал, что труднее всего залучить обратно в квартет будет не Денниса, а Джикерса; в глубине души он сомневался, нужно ли Рупрехту сразу выкладывать ему всю подоплеку, связанную с сеансом и экспериментом, — ведь Джикерс всегда был таким строгим малым, не склонным ни к каким сеансам и экспериментам, да еще под таким-то родительским присмотром! Но, к удивлению Джефа, Джикерс согласился на все не раздумывая; похоже даже, ему особенно понравился элемент тайны, как будто он только и ждал подобного секретного мероприятия, чтобы с головой в него погрузиться. Однако это вовсе не означает, что репетиции проходят гладко.

— Нет, звучит неправильно.

Трое второстепенных участников квартета Ван Дорена уже в энный раз с выражением муки на лице опускают свои инструменты.

— Да звучит оно как и всегда звучало. А чего тебе нужно? Как оно, по-твоему, должно звучать?

Но вот тут-то и загвоздка: Рупрехт сам не знает. Он затуманенным взглядом смотрит в свои ноты. Математические и музыкальные значки бессмысленно мельтешат и перед ним, будто символические блохи, скачущие по странице. Они проторчали здесь, кажется, уже сто лет, играя Пахельбеля снова, снова и снова, пока наконец он не начинает звучать у них в ушах даже тогда, когда они не играют; поэтому, когда Джеф в очередной раз заговаривает о том, что, черт возьми, напоминает эта музыка, — Деннис сердито обрывает его:

— Идиот! Да она же саму себя тебе и напоминает! Напоминает тебе о том, что ты уже тыщу мильонов раз ее слышал!

— Нет, не думаю.

— Уж поверь мне.

— Тихо! — Рупрехт стучит дирижерской палочкой по Осциллятору. — Давайте еще раз попробуем.

Они пробуют еще раз. По мнению Джефа — которое, будучи мнением музыканта, играющего на треугольнике, не слишком многого стоит, уж разумеется, меньше, чем мнение Джикерса или Денниса, — играют они неплохо, особенно если учесть, что они на две недели совершенно забросили репетиции и что валторна Рупрехта выглядит так, как будто по ней проехал грузовик. Эти сладостно-грустные ноты медленно скользят и кружат вокруг них — дерр… дерр… дерр… дерр… бом… бом… — Черт возьми, Деннис не прав, эта мелодия напоминает ему вовсе не саму себя! Но что, что же, черт возьми? Это просто сводит его с ума… ага, стоп, тут вступает его треугольник… дзынь!

— Стойте, стойте… — Рупрехт, который играл задрав ухо кверху и так сморщив лицо, что его лоб напоминал какую-то карикатурную гармошку, поднимает руку.

— Что? — Деннис вымотан до предела. — Что не так на этот раз?

— Все время как будто чего-то недостает, — с несчастным видом жалуется Рупрехт, хватаясь за волосы.

Все в комнате обмениваются перекрестными взглядами. Время идет.

Дерр… дерр… дерр… дерр, проигрывает в голове Джеф.

— А может быть, — медленно говорит Джикерс, — просто будем опять по-старому играть?

Бом… бом… бом… БОМ…

— Ну, мы-то все равно будем знать, что это для Скиппи, и, понимаешь, это все-таки представление будет…

— Это Бетани! — выкрикивает вдруг Джеф.

Все изумленно смотрят на него.

— Извините! Просто до меня только сейчас дошло, что мне напоминает эта пахельбельская штука. Ту песню Бетани! Ну помните, ту песенку, которую Скиппи все время крутил? После свидания с той девчонкой? Так вот, если прислушаться, мотив-то один и тот же! Извините, — повторяет он, видя, что все буквально буравят его глазами, а потом спрашивает: — Что такое?

Вечер пятницы в Резиденции. Почему все называют это Резиденцией и ведут себя так, будто это дорогой отель? Но находиться тут, внутри, — это все равно что оказаться в самом скучном на свете фильме ужасов, ведь дом полон зомби с огромными пустыми глазами и серыми лицами, они следят за тем, как ты спускаешься по лестнице, и смотрят на тебя, когда ты роешься на полке с журналами, выискивая еще не читанный, а когда они движутся, то похожи на живых мертвецов, они шаркают по ковру в цветочек со скоростью ноль километров в час, и руки у них висят вдоль туловища, будто старые веревки, а джинсы “Прада” болтаются на их тощих задницах, но что хуже и гаже всего — пахнет у них изо рта так, как будто внутри что-то гниет. Вот потому-то Лори почти не выходит из своей комнаты — только когда нужно пойти на гимнастику или в Группу. Она лежит на кровати, прижимая к груди Лалу. Слезы текут сами по себе — ей не грустно.