— Благодарю вас, донна Марион. Сегодняшний вечер должен принадлежать Изабелле.

— Вы правы.

— Но вы позволите навестить вас завтра. Мне ещё о многом нужно вам сказать и о многом попросить, если мне будет позволено.

— Конечно. Вы, кроме того, должны рассказать мне о себе.

Я простился и вышел. Она не хотела принимать моей благодарности и отослала меня домой, но я понял всё.

Всю ночь я думал о моей покойной жене и записывал в эту книгу всё, что случилось со мной в эти последние дни. Свечи уже догорели, и сероватый рассвет незаметно пробрался в мою комнату. Огонь в камине давно погас, но хотя теперь у нас декабрь и стёкла разукрашены морозом, холода я не чувствовал. Проклятие теперь спало с меня. Тёплые слёзы незаметно лились по моему лицу, когда я думал об этих двух женщинах, сыгравших такую важную роль в моей судьбе. Одна из них, моя жена, оскорбляла, больно задевала меня, заставила меня пережить самые ужасные часы моей жизни. Другая, посторонняя для меня, готова была пожертвовать своей жизнью и честью только для того, чтобы вернуть мне любимую женщину, не ожидая за это никакой награды. Когда-то я думал, что я боролся за невозможное — жалкий глупец! Оно было гораздо выше, чем я думал, и всё-таки она достигла его.

Целую ночь думал я о том, что теперь может произойти. Я получил такое известие, значение которого я даже боялся уяснить себе. Для меня открылись совершенно новые горизонты, которые устрашали меня своей широтой.

Я любил Изабеллу. Но что значила моя любовь к ней в сравнении с такой любовью? Я завоевал свою жену шпагой, думая только о своей страсти и гордости. Я погубил её. Она умерла в расцвете лет и ушла голодная с пиршества жизни. Бедная Изабелла! Действительно, я плохо любил тебя и не удивляюсь теперь, что не слышал от тебя ни слова любви, хотя ты так и не узнала, что я сделал из-за тебя с доном Педро. Не верю я и тому, что в конце концов ты полюбила меня, как утверждает донна Марион. Если твоё сердце и билось иногда сильнее, то это было не из-за меня. Бедный необузданный ребёнок! Корить меня тем, что я служил Испании и церкви, и пасть жертвой козней испанского попа! Но не он и не она одни виноваты в этом: есть доля и моей вины. Я надеюсь, что когда-нибудь снизойдёт мир и на меня.

6 декабря.

Сегодня я опять видел донну Марион, но на этот раз она была настороже. Ни на одну минуту не дала она мне заглянуть ей в сердце, ни словом, ни взглядом не выдала себя. Напрасно старался я выспросить её о её личной жизни после смерти Изабеллы.

— Не стоит утомлять вас этими пустяками… Да и воспоминания эти так мучительны для меня, — сказала она.

После этого я не смел настаивать. Вместо этого она попросила меня рассказать ей о себе. Кроме того, что я взял приступом Гертруденберг, она ничего не знала.

Я стал рассказывать. Она слушала меня с тем глубоким сочувствием, которое и без слов невольно ощущаешь. В её голосе появились какие-то удивительные оттенки, которые я вчера заметил в первый раз. Незаметно она заставила меня отступить от сдержанности и сказать больше, чем я хотел; Я ведь не люблю говорить о себе и о своих делах иначе, как в этой книге. Здесь я записываю всё хорошее и всё дурное, как летописец, пишущий свою хронику, и удивляюсь, как столь слабый человек, описанный на этих страницах, мог вынести так много. Но ещё больше удивлялся я этому вчера ночью.

Я рассказал донне Марион, как я вышел из Гертруденберга, как моя гвардия предпочла идти на смерть, но не оставить меня. Описал ей битву на Рейне, когда мы ждали последней атаки среди снежной бури. Рассказал о принце и Гаарлеме, рассказал ей о вещах, о которых всякому другому сообщил бы лишь в форме циничного замечания, о которых я не думал говорить ни одному живому существу, кроме, конечно, моей жены, если бы она захотела меня выслушать.

В чём был секрет, с помощью которого донна Марион заставляла меня забывать мою обычную сдержанность, я не знаю или, лучше сказать, догадываюсь. Но сама она была сосредоточена и спокойна. Её обращение, вполне любезное, посторонний человек назвал бы холодным.

Когда нужно было идти к фру Терборг — сегодня я не мог избежать этого знакомства, — я остановил донну Марион и спросил:

— Так как моя жена сказала вам всё, то вы, конечно, слышали от неё историю о маркизе Ларивадор. Что вы думаете об этом, донна Марион?

Она взглянула мне прямо в глаза и отвечала:

— Я думаю, что вы способны совершить ужасное дело, когда вы в гневе или распалены ненавистью, что я сама видела. Но я не верю, чтобы вы могли совершить какой-нибудь неблагородный поступок, недостойный вас.

— А что если эта история верна, донна Марион?

— Пусть так. Поступки бывают иногда не такими, как о них рассказывают. Я могу только повторить то, что уже сказала.

Вот её вера! О, если б у моей жены нашлась хоть десятая доля такой веры!

— Факты верны, — сказал я. — Единственную же вещь, которая извиняет меня, я сказать не могу.

— Вы уже довольно сказали мне, и я в вас никогда не сомневалась, — промолвила она, подавая мне руку.

Мы перешли в соседнюю комнату, где была фру Терборг.

Я знал её и неоднократно встречал в лучших домах города. Про неё говорили, что она честолюбива, что она смотрела на своего мужа, который был много старше её, как на переходную ступень к более высокому общественному положению. В этом он обманул её ожидания, прожив гораздо дольше, чем предполагали, и, когда наконец он исполнил свою обязанность и умер, вдова была уже не так молода, как было бы нужно. Так, по крайней мере, говорили. Верно ли это было, сказать не берусь. Что касается меня, то я недолюбливал её и старался избегать.

У неё оказались гости, которых я недолюбливал ещё более: проповедник Иордане и некий барон ван Гульст. При моём появлении оба поднялись со своих мест и отвесили мне глубокий поклон. Несколько лет тому назад мне пришлось дать им урок, как вести себя, урок, в котором оба они нуждались. Лично мне они