Возможно, так оно и было.

Застонал этот мужчина, муж, друг.

Его стон доказывал, что надо возвращаться.

Ещё он доказывал, что Артём здоров, молод, и губы у него не обмётанные. И он даже почувствовал легчайшее, еле торкнувшееся мужское возбуждение, что его почти рассмешило: дурак-человек, торчит посреди ледяной воды, а всё равно собирается продолжать свой никчёмный род.

…Немного пахло гнилью, от земли или от больного, – но это не мешало и не сбивало желания питаться.

“Плоть из плоти, плотью в плоть, плотью о плоть, плотью за плоть, плоть, плоть, плоть…” – повторял шёпотом Артём.

Где-то поблизости начала ворочаться Галя: судя по её движениям, сейчас она не спала, а ночь провела плохо. Ещё Артём догадался, что она сердится на него, – надо же, ещё не начинали жить, а он всё уже знал про Галю.

…Сердится из-за того, что решение должна принимать она.

Хотя, на самом деле, никаких других решений про запас не имелось.

Просто надо было подниматься и двигаться назад в каменные свои хоромы.

“…Привезут обратно на Секирку, – спокойно рассуждал Артём, потому что Секирка ещё казалась далёкой. – Скажу: привет, братва. Где тут моё третье снизу место в штабелях?..”

Пока завтракали, Артём несколько раз пытался улыбнуться Гале, но та не отвечала и отводила холодные глаза в сторону. По еле заметному движению строгих её челюстей Артём понял, что Галя иногда кусает щёку. Суп её стыл, поставленный у ног.

Котелки иностранцев были блестящие и аккуратные.

Мари смотрела на Артёма и Галю то ли с надеждой, то ли с ужасом и разговаривать сегодня боялась, словно вчера была пьяна, а теперь стеснялась сама себя.

В утреннем свете Мари оказалась некрасивой, носатой, впрочем, с добрыми глазами.

Суп был вкусным. Самым, быть может, вкусным в жизни Артёма… Хотя вот ещё, когда мать к Троянскому приезжала… Но там было понятно, чем кормят, а здесь нет.

Сыпала скользкая морось и тоже попадала в суп, но Артём не огорчался.

Остров при свете был грязный, нехороший. Жить тут не хотелось.

Мари раскопала своего мужа, он ещё не умер, и даже, сдаётся, назрела необходимость сменить ему бельё, чем жена и занялась.

“…Галя бы меня в подобной ситуации пристрелила, – мрачно решил Артём, поднимаясь; ещё подумал и завершил мысль: – И правильно бы сделала”.

На дне лодки лежал сырой снег. Лодка была чужой, холодной, скользкой, – а ещё вчера казалась совсем обжитой.

При виде снега, падавшего в воду, стало ещё отвратительнее, и по телу пошла дрожь – как перед рвотой или в простуде.

Согревался, загружая вещи обратно. Галя ему помогала. За всё утро они не сказали друг другу ни слова.

– У них должно быть оружие, – сказала Галя, когда закончили погрузку. – Найди, надо забрать. И все остальные их тетради с картами. Сделай всё сам, хорошо? Вот она идёт.

Мари бежала к ним в страхе и растерянности, готовая пасть на колени, зарыдать, завыть, убить их, разбить мотор чужой лодки…

Но когда подбежала совсем близко, не смогла говорить, только всхлипывала и дрожала.

– Едем вместе, – твёрдо сказала ей Галя. – Вам жизнь, нам казнь. А пока – вместе. Собирайте вашего… кто он там…

С каждым Галиным словом в глазах Мари, вопреки несусветной погоде, загоралась новая искра, и лицо становилось всё теплее, всё благодарнее.

– Вот бы моя судьба так смотрела на меня, как она, – сказала Галя на обратном пути к догорающему огню и лежанке больного.

Он неожиданно очнулся и ошарашенно смотрел на пришельцев, как будто они были не совсем люди, а, к примеру, подоспевшие просоленные на местных ветрах ангелы.

– Может, он притворяется? – весело спросил Галю Артём.

Она неожиданно улыбнулась.

– Полундра, флибустьер! – велел Артём. – Нашёл время спать…

Галя засмеялась.

Вокруг них суетилась Мари, не зная, что делать.

Да ничего не надо, бери своего суженого за ноги, понесли.

…Домой шли по лёгкой зыби. Дорога до монастыря казалась близкой. Надо было только увидеть маяк.

* * *

На второй день они поругались.

Лодка еле ползла, как будто течение шло им навстречу.

Мотор сердился.

Волны толпились и оскаливались.

На дне лодки постоянно была вода.

Они сначала выбросили все вещи, которые посчитали нужным забрать с этого островка: чужие котелки, одеяла, лом, лопаты – куда столько, не увезёшь…

Мари вздыхала, вздрагивала и провожала каждую вещь печальным, тонким, еле слышным вскриком.

Галя бесилась на эти вскрики, но молча.

Артём от вещей избавлялся с удовольствием, словно с вещами его бы дома не приняли.

– Зачем ты выкинул топор? – вдруг крикнула Галя.

– Ты сама велела, – ответил Артём.

– Я не велела, – крикнула Галя.

– Нырнуть? – спросил Артём.

Галя была цветом в зелень, очень уставшая, – у неё начиналась морская болезнь. Иностранец – Мари называла его Том, значит – Том, – был по-прежнему плох: Артём с некоторым даже интересом наблюдал, как из человека уходит жизнь – как из песочных часов.

Несколько раз пробуждавшийся от забытья Том начинал говорить Мари что-то важное, но она не могла разобрать и клала пальцы ему на губы. Пальцы у неё были длинные, красивые: Галины руки были меньше, обветренней, сильней.

Том лежал посреди лодки на сваленных комом одеялах. Ногами он упирался Гале в колени. Ноги его тряслись в качке, как неживые и отдельные.

Галю мутило от солёного воздуха, от Артёма, от качки, от чужих людей в лодке, она не сумела больше терпеть – и её вырвало.

“Это тебе за топор”, – подумал Артём, гоняя по дну воду ногами. Его тоже подташнивало. Он искал, что бы ещё выбросить.

“Скоро Том отойдёт, его выбросим”, – успокаивал себя Артём, косясь на Мари.

Мари было жалко – она, казалось, не может даже допустить, что её муж смертен.

Чем больше Артём присматривался к ним, тем лучше понимал, что это просто два чудака, устроивших себе несусветную глупость в виде, например, свадебного путешествия. И Тому, и Мари, наверное, было не больше тридцати – хотя она выглядела старше лет на пятнадцать, а он – вдвое старше себя.

Разбирая вещи, Артём в очередной раз угодил на крепко перевязанный, тяжёлый кирпич – всё собирался спросить у Гали, что это, и забывал.

Попытался развязать.

– Оставь! – крикнула Галя, и в сердцах поддала оборотов мотору.