Раевский горячо любил и по-настоящему понимал Лермонтова и до старости сохранил эту любовь. Прочитав в 1860 году рукопись воспоминаний о Лермонтове Акима Шан-Гирея, он писал: «Соглашаясь на напечатание избранных тобою его бумаг, которые я берегу, как лучшие мои воспоминания, я считаю необходимым к избранному тобою письму его, писанному ко мне в Петрозаводск, присовокупить мои объяснения. В этом письме Мишель, между прочим, написал, что я пострадал через него»[1023].

Раевский разъяснял, что, упомянув на допросе его имя, Лермонтов не причинил ему тем никакого вреда: объяснения Лермонтова составлены были не в том тоне, чтобы сложить на него какую-нибудь ответственность. Просто уже раньше у него были несогласия по службе и окружавшие его служаки воспользовались предлогом, чтобы ходатайствовать об отдаче его — Раевского — под военный суд. «Записываю это, — заявлял он, — для отнятия права упрекать память благородного Мишеля»[1024].

Написать свои воспоминания о Лермонтове Раевский не мог. Рассказывать о том, как были созданы и через кого распространялись «непозволительные» стихи, какие люди окружали в ту пору Лермонтова, о чем беседовали они — Лермонтов и Раевский, когда жили в Петербурге на одной квартире и «вместе писали» роман, — об этом писать было нельзя даже и в 60-х годах. Вспомним, что только в 1863 году было впервые сказано в печати о том, что Пушкин погиб на дуэли, только в 1858 году впервые было опубликовано в России — без заключительных строк — стихотворение Лермонтова. На политический смысл этих событий нельзя было в ту пору даже и намекать. Писать же о Лермонтове, как Аким Шан-Гирей, — перечислять житейские мелочи — Раевский, разумеется, не хотел. А отчасти, вероятно, по скромности, не желая объявлять себя в печати другом знаменитого поэта. Не многое рассказал он и Хохрякову. Тем более ценно каждое сообщение, записанное последним со слов Раевского.

Некоторые записи Хохрякова уже давно вошли в научный оборот, некоторые еще не опубликованы. В одной из его тетрадей имеется важная, еще не появлявшаяся в печати запись, касающаяся работы Лермонтова над «Княгиней Лиговской». «В конце тридцатых годов, — записал Хохряков, — Лермонтов начал писать роман, названия которого рассказывавший мне не помнит. Роман состоял из нескольких глав: в них говорилось о Средникове. Об этом романе Лермонтов писал тому же лицу: „Роман, который мы с тобою начали…“»[1025]

«Роман, который мы с тобою начали» — это фраза из письма Лермонтова к Раевскому 1838 года. «Княгиню Лиговскую» Лермонтов диктовал ему в 1836 году: «о Средникове» или Середникове в дошедших до нас главах нет ни одного слова. Таким образом, из записи Хохрякова выясняется, что Лермонтов по возвращении из ссылки пробовал продолжить работу над этим романом, что существовали неизвестные нам главы, в которых «говорилось о Средникове», то есть шла речь о жизни Печорина в подмосковном имении. А главное, — совершенная новость! — что «Героя нашего времени» Лермонтов начал писать непосредственно после того, как бросил работу над «Лиговской». Тогда становится понятным и продолжение фразы в лермонтовском письме: «роман, который мы с тобою начали, затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины».

Со слов Раевского, Хохряков приводит и другой, еще неизвестный факт. Когда появились заключительные строки стихотворения на смерть Пушкина, в которых Лермонтов клеймил придворных, их не только публично читать, но и слушать было небезопасно. «С этим стихотворением был такой случай, — записывает Хохряков, — дама, называемая тогда „Ядро Российской истории“, остановила Лермонтова, и не одного, при разъезде из театра и начала во всеуслышание декламировать это стихотворение, но едва послышались всем знакомые энергические стихи, слушателей уже не было»[1026].

«Всем знакомые энергические стихи» — это и есть заключительные про «надменных потомков известной подлостью прославленных отцов».

«По внушению Св[ятослава] Аф[анасьевича Раевского], втягивавшего Лермонтова в нашу народность, — записано у Хохрякова в другой тетради, — Лермонтов написал, может быть, песнь про купца Калашникова»[1027].

Это уже, конечно, соображение самого Хохрякова, сделанное на основании какого-то воспоминания Раевского.

Для исследователей имеют значение решительно все записи Хохрякова, включая такие, где говорится о том, каких произведений Лермонтова ему «не довелось видеть», но о существовании которых он слышал. Так узнаем, что были стихи Лермонтова, которые до нас не дошли.

* * *

В 1885 году Хохряков оставил пост директора Пензенской учительской семинарии, на котором пробыл больше десяти лет, проводя в жизнь педагогические идеи Ушинского, и вышел в отставку. Но продолжал трудиться в ученой архивной комиссии и в губернском статистическом комитете. Он много сделал как историк и краевед. Ему принадлежат ценные труды по истории Пензы и края. И все же главная его заслуга перед отечественной культурой в том, что он первый, по живым следам, начал собирать рукописи Лермонтова и материалы для его биографии. Как много вложил он в это дело благородной и бескорыстной любви! Стоит только представить себе, сколько времени и внимания, сколько кропотливого труда надо было потратить хотя бы на одно переписывание рукописей! И все это в интересах Лермонтова, в интересах русской культуры!

А между тем имя Хохрякова, как первого биографа Лермонтова, сперва оставалось в тени, а мало-помалу оказалось и вовсе забытым. В 1914 году отмечалось столетие со дня рождения Лермонтова. Газетчики суетились в поисках материала. Но никто не вспомнил о Хохрякове.

Он умер в 1916 году.

И заслужил, чтобы имя его знали все, кому дорога поэзия Лермонтова.

Когда впервые летишь из Москвы в Тбилиси на ТУ-144, то сперва видишь словно на гигантской географической карте равнины России, потом степи Северного Кавказа, потом на краю их появляется Шат-гора или Эльбрус, величавый даже с этой великой высоты, и, как на рельефном макете открывается взору гранитный, сверкающий серебром снегов Кавказский хребет — ледяные вершины Донгузоруна, Шхельды, Ушбы, Тетнульда, Безенгийской стены… И вдруг среди них возникает Казбек — в одном ранге с Эльбрусом! И приходишь в радостное волнение, потому что видишь еще невиденное и тем не менее уже предвосхищенное лермонтовским стихом: