общин, а потому надобно хорошенько подумать и действовать так, чтобы не вступать с ними в бой, ибо сила у них страшная, а народу великое множество.

Велено было высказаться и молодым, и братья по очереди повторяли слова своих отцов, советуя не ссориться с кметами, а лучше добиваться мира и уже потом, если понадобится, поодиночке покарать смутьянов.

Князь молча переглянулся с супругой и ничего не ответил. Только просил есть и пить, не стесняясь.

Гости пили и ели, беседовали об охоте, но Мстивой снова вернулся к прежнему разговору.

— Правду должно вам молвить, если вы спрашиваете совета, — сказал он. — Жестоки вы были с людьми, и много крови пролилось на вашей земле; мы не жаловались, хотя и нам доставалось. Что мы потеряли, о том поминать не будем. Не как князей, а как чернь, люди твои притесняли нас: брали, что хотели, мучили, как вздумается. Что же с другими было, если с родными дядьями такое делали? Кметов дружинники твои убивали в лесу, стада их угоняли, над женщинами насильничали. Так диво ли, что они сзывали веча и носили по избам окровавленную одежду и вицы?

Хвостек и супруга его мрачно молчали. Княгиня, побледнев, вышла и долго не показывалась; князь слушал, но ничего не говорил, только губы кусал до крови и теребил волосы.

— Что было, то дело моё! — наконец, вскричал он. — Сейчас я спрашиваю вас об одном: если придётся воевать в открытом бою, со мной вы пойдёте или против меня?

Мстивой и Забой безмолвно переглянулись. Они подталкивали друг друга локтями, но не отзывались, и, казалось, каждый хотел, чтобы ответил другой. Хвост все ждал, пока, наконец, не заговорил Мстивой.

— Мы не будем ни против тебя, ни с тобой, — спокойно промолвил он. — С кметами мы не пойдём против своего рода, ибо это своя кровь, и, какая бы она ни была, мы её чтим, но не пойдём мы и с тобой против кметов, потому что нам жизнь дорога. Вы-то не очень нам помогали, так и вам от нас не много будет проку. Как сидели мы жупанами по своим городищам, так и будем сидеть взаперти — что нам до ваших распрей!

— Поистине мудрое решение! — пробурчал Хвост. — Меня прогонят, а кого-нибудь из вас посадят на моё место! И он дико засмеялся, поглядывая на дверь, в которой стояла его жена.

— Однако вы ошибаетесь, — прибавил он, — не будет меня, не станет и вас! Им по сердцу придётся волчья воля, прогонят они и вас из ваших городищ. Увидите!

— Идёмте с нами рука об руку! — воскликнула Брунгильда.

— Этого мы не можем, — возразил Забой. — Брат наш Милош, у которого одного сына вы убили, а другому выкололи глаза, отречётся от нас, если мы пойдём с вами.

— Да, да! — подтвердили за ним остальные — старики и молодёжь. — Ни с вами, ни против вас!

Князь поглядел на жену и ничего не сказал.

Разгорячённые крепким мёдом, старики заговорили смелее, у молодых тоже развязались языки, и они стали сетовать и жаловаться на свою долю.

Хвостек, с которого жена не сводила взгляда, словно глазами держала его в узде, пожимал плечами, но ничего не отвечал… и снова просил гостей есть, не стесняясь.

Пир продолжался. Опорожнились кувшины, и Брунгильда вышла из трапезной, но вскоре вернулась, а следом за ней вошла прислужница с полным горшком золотистого меду, который поставила посреди стола. Брунгильда сказала, что этот мёд она сытила сама, когда народился её первенец, и что лучше и душистее меду ещё не бывало под солнцем. Потчуя гостей, она уговаривала их отведать и пить. Прислужница, усмехаясь, тотчас принялась разливать мёд по чарам. Под шум и гомон голосов княгиня украдкой налила себе и мужу другого питья. Гости, ничего не замечая, пили и похваливали старый душистый мёд.

Хвостек молчал. Старики полагали, что образумили его и наставили на правильный путь. Они пили чару за чарой, а прислужница наполняла их снова.

В открытые окна уже заглядывало закатное солнце.

— Ну! — воскликнул старый Мстивой, отставляя чару, — хватит мне пить: у меня уже все горит внутри. Мёд старый, огненный, а у меня слабая голова, лучше я попью водицы.

— Вот и у меня тоже, — подхватил Забой, — да не только горит, а видно, я выпил лишнего, и, стыдно сказать, все назад горлом идёт.

Вдруг один из младших побледнел и вскочил, хватаясь за грудь.

— Измена! — закричал он. — Измена! Это не мёд, а яд, отрава! Мёд так не жжёт и не клокочет в груди, это яд, это яд!

Сгоряча хватаясь за ножи, младшие повскакали с лавок; старый Мстивой, опершись на стол, хотел встать, но не смог и, обессилев, со стоном упал на пол. Забой взглянул на Хвостека. Белки его глаз поблёскивали, а белые зубы сверкали между полуоткрытых губ — он смеялся!

Младшие метались, пошатывались и падали, извиваясь от боли, одни — хватаясь за лавки, другие — катаясь по полу. В муках они сжимали грудь и ломали руки, рычали и громко стонали. Князь и Брунгильда, сидя на лавке, молча взирали на это зрелище. Хвост с усмешкой покачивал головой.

— Вот и кончилось ваше княжение! — наконец, крикнул он смеясь. — Вы не за меня стояли, а за кметов, оттого и гибнете! Вас они хотели посадить в моем городище, так пусть сажают трупы: ни один из вас не выйдет отсюда живым. Княгиня мастерица вкусно настаивать зелья и сытить добрый мёд! Пропадите же вы пропадом!

Мстивой и Забой уже не отвечали, стыдно им было жаловаться; старший, подперев голову рукой, стиснул зубы, поглядел на своих сынов, тихо вздохнул, закрывая глаза, и слезы потекли по его лицу. Молодые, бледные, как трупы, упав наземь, крепко обнялись за плечи, положив друг другу голову на грудь. Когда умолкли старики, и им показалось зазорно стонать и тщетно сетовать. Несмотря на страшные муки, они стиснули зубы, уставясь глазами, уже застланными смертным туманом, на Хвостека и княгиню. В горнице слышалось только тяжёлое дыхание умирающих, которые бессильно метались, стараясь подняться. Головы их со стуком ударялись об пол. Младшие умирали первыми, словно скошенные колосья, потом покачнулся Мстивой — и рухнул навзничь с пеной у рта, без единого стона. Следом упал его сын, головой к ногам отца. Другой ещё боролся со смертью, но, когда голова отца в серебряном ореоле седины ударилась о половицы, опустился и он, застонал и, закрыв лицо руками, скончался. Забой ещё держался, вцепившись пальцами в край стола: он весь содрогался, терзаемый страшными муками, но вдруг, словно