На мгновение я прикрыла глаза и постаралась взглянуть на это с точки зрения римлян. Только Антоний может опровергнуть эти измышления, представ перед ними лично.

Но кампания злобной клеветы, затеянная Октавианом, делала такое появление невозможным, на что он и рассчитывал. Ибо ничто этот человек не совершал импульсивно: самые яростные нападки очень хорошо продуманы, чтобы служить его вредоносным планам.

Я заставила себя читать дальше. Мне следовало знать все.

Ведь я сам доверял Антонию настолько, что позволил ему разделить со мной власть, дал ему в жены свою сестру и поручил командование легионами.

Надо же — оказывается, все это дары Октавиана. Он «позволил» и «поручил»!

Моя любовь и приверженность к этому человеку были таковы, что я терпеливо сносил его незаслуженные оскорбления. Я не поднял против него оружия, когда он пренебрег моей сестрой, когда он забросил рожденных от него детей, когда он предпочел ей египтянку и стал раздавать прижитым в сожительстве с этой египтянкой детям царские титулы и земли, принадлежащие римскому народу. Я полагал, что неверно относиться к Антонию также, как к Клеопатре. Ее я обвиняю, исходя из ее иностранного происхождения и всего враждебного образа действий; однако его, римского гражданина, надлежит оправдать, считая не преступником, а жертвой, подлежащей не наказанию, но вразумлению.

От негодования меня бросило в краску: выходит, меня можно считать виновной только потому, что я иностранка! Антоний же, будучи римлянином, даже не подлежит обвинению.

Увы. До сих пор все мои братские увещевания отвергались им с горделивым презрением. Не встречая доброжелательности с его стороны, я тем не менее склонен отнестись к нему с состраданием, как к заблудшему брату.

И пусть никто из вас не страшится, если он развяжет войну, ибо его не следовало опасаться и прежде. Вы, разгромившие его при Мутине, знаете это слишком хорошо.

Это Антония-то не следовало опасаться — подобная наглость заставила меня содрогнуться! Неужели этому могут поверить? Неужели никто в Риме больше не помнит про Галлию, про Фарсалу, про Филиппы? Впрочем, память человеческая легковесна, и из нее выветриваются даже великие деяния.

И даже если ему довелось совершить нечто полезное, ведя боевые действия совместно с нами…

Совместно с тобой? Это когда ты, сказавшись больным, валялся в шатре?

Вы можете быть уверены в том, что ныне он растерял имевшиеся у него скромные способности, предаваясь излишествам и восточному разврату, каковые неминуемо сказываются на физических и умственных возможностях, не щадя даже более стойких мужей. Свидетельством упадка служит то, что за долгое время своего пребывания на Востоке он совершил лишь один поход, закончившийся бесславным отступлением от Фарсалы, в ходе которого римская армия понесла огромные, неоправданные потери.

Отсюда видно, что всякий из нас, предающийся смехотворным восточным пляскам и сладострастной похоти, сам приговаривает себя к лишению чести. Ибо теперь, когда пришло время взяться за оружие, что может устрашить в муже, погрязшем в чужеземных пороках? Физическая мощь? Он растратил ее, уподобившись женщине! Сила ума? Но он потерял ее, предаваясь противоестественной похоти! Скажем правду: если возле него и остаются люди, пользующиеся его нечистыми богатствами, не подвергая себя риску, то станут ли они сражаться против нас, своих соотечественников, за то, что вовсе им не принадлежит?

Какая мерзость! Я была так возмущена, что с трудом заставила себя читать дальше.

С чего бы нам его страшиться? Из-за количества толпящихся вокруг него людей? Но доблесть армии не в числе! Из-за того, что под его знаменами собрались представители разных народов? Да, и большинство из них годятся разве что в носильщики, ибо привыкли к тяжести ярма, а не оружия. Из-за его флота? Но его моряки умеют лишь грести и не имеют никакого опыта морской войны. Я, со своей стороны, испытываю стыд из-за необходимости вступить в соперничество с подобными созданиями: победа над ними не способна принести славы. Тогда как поражение, понесенное от них, покрыло бы нас неслыханным несмываемым позором. Против кого нам в действительности предстоит сражаться? Я вам отвечу! Кто они, военачальники Антония? Это Мардиан, евнух, это Ирас, что причесывает Клеопатру, и Хармиона, ведающая гардеробом царицы. Вот они — ваши истинные противники! Вот как низко пал некогда благородный Антоний!

Можно подумать, будто Мардиан — худший полководец, чем ты! Ты, вечно больной и хилый, беспомощный, как перевернутая на спину черепаха, шагу не способный ступить без своего Агриппы, — куда тебе равняться с Мардианом?

Однако многие из тех, к кому Октавиан обращает свои речи, не знают правды. Подрастало поколение, не помнившее битвы при Филиппах, а многие из свидетелей трагических мартовских ид, когда был убит Цезарь, уже ушли из жизни. Не следует рассчитывать на то, что правда позаботится о себе сама, что она не будет намеренно искажена или предана забвению. Нет, в конечном счете все переменчиво, а дела прошлого воспринимаются с позиций сегодняшнего дня. Со временем лживые выпады Октавиана станут историей, и пыль веков придаст им видимость правдивости. Если, конечно, они уцелеют. Что говорить о лжи, если сохранение истины во многом зависит от случайности: останется клочок, зернышко — и вот потомки по обрывкам пытаются составить общую картину.

Антоний вернулся один, без Коса, и забрал у меня речь. Он свернул ее и беспечно обронил:

— А ведь я по наивности считал мастером клеветы Цицерона.

— Цицерон заложил фундамент, на котором Октавиан возводит здание своей клеветы, — ответила я. — Много лет назад покойный оратор чернил тебя за то, что ты пьешь и водишься с недостойной компанией, даже упрекал в трусости, потому что ты не был с Цезарем в Испании. Вспомни его клятву: «Я наложу на него истинное клеймо бесчестья и навсегда сотру его имя из людской памяти!» Она исполняется. Он засеял то поле, с которого Октавиан ныне собирает урожай.

— Да, Цицерон… — уныло повторил Антоний. — Похоже, Октавиан делает все, чтобы обезопасить свою спину, и не без успеха. Еще несколько подобных выступлений, и у нас не останется сторонников в Риме. Точнее, не останется никого, кто решился бы открыто признать себя нашим сторонником. Они затаятся и будут ждать исхода, не поднимая головы.

— Значит, мы должны обеспечить нужный исход, — заявила я.

Все к тому и шло.

В дополнение к таким речам агенты Октавиана начали на каждом углу смущать легковерных слухами относительно «знамений». Например, говорилось, будто по всему Средиземноморью в статуи Антония ударяют молнии или что они начинают волшебным образом сочиться кровью. Причем не только статуи самого Антония, но изваяния Геракла и Диониса, его богов.

Потом прошел слух, будто мальчишки в Риме во время игры в войну разделились на сторонников Антония и Октавиана и последние, разумеется, победили. Вот уж знамение!

Однако самым правдивым индикатором настроений в Риме послужил, на мой взгляд, рассказ о человеке, выучившем воронов говорить. Одна птица каркала: «П-р-ривет, импер-р-ратор Антоний!» — а другая: «Пр-ри-вет, импер-р-ратор Цезар-рь!»