Трудно выразить настроение, охватившее нас после доклада Гообара. Когда улеглось первое впечатление и пучок радиоволн понес на Землю основные положения доклада (они должны достигнуть цели лишь через два с лишним года), специально созданный меж-групповой организационный совет начал распределять между исследовательскими коллективами программу новых работ, связанных с проектами трансгалактических путешествий. Конструкторы взялись за расчеты ракет нового типа, способных преодолеть порог скорости, кибернетики получили задание разработать новые виды автоматов для управления такими ракетами. Работы было невпроворот, и стало ясно, что коллектив «Геи» сможет выполнить только малую ее часть. Гообар и другие биофизики не намеревались почивать на лаврах и стремились выявить, к каким еще результатам может привести разработанная им теория. Все делалось с огромным, так и хочется сказать – с организованным подъемом, что воодушевляло людей. На корабле установилось праздничное, светлое спокойствие. Трехчасовой доклад придал нам столько сил для преодоления пустоты, что мы почти перестали замечать ледяной мрак, неизменно окружавший «Гею». Вечером следующего дня я невольно улыбнулся, увидев на смотровой палубе десятки людей, прогуливавшихся, как в первые дни путешествия, и державшихся еще более непринужденно, чем тогда. Останавливаясь, люди показывали друг другу отдаленные созвездия, словно огни городов, которые надо посетить в будущем.

Поздним вечером я отправился к Тер-Хаару; историк пригласил друзей – Амету, Зорина, Тембхару, Руделика, Нильса и меня – на бокал вина, чтобы, как он сказал, отметить в домашнем кругу нашу огромную победу.

Мы засиделись до поздней ночи. И если перед этим мы окружали проблему галактических путешествий заговором молчания, то теперь беседовали о ней как о давно предугаданной очевидности. Было уже далеко за полночь, когда Тер-Хаар, почти не принимавший участия в беседе, сказал:

– А знаете ли вы, что «Гею» не удастся переоборудовать для полетов со скоростью выше светового порога?

– Конечно, – ответил молодой Руделик. – Двигатели слишком слабы, и, кроме того, нужны совершенно новые автоматы.

– Еще почти три года отделяют нас от цели, – продолжал историк, словно не слыша замечания Руделика. – Потом мы начнем исследования планет Центавра. Они продлятся года два, а может, и больше. Потом восемь лет обратного пути – итого семнадцать лет. Мы будем уже весьма не молоды, когда вернемся на Землю. Следующая экспедиция, та, «настоящая» в центр Галактики, отправится не так скоро; должно пройти немалое время, пока проделают все испытания и опыты…

– Ну и что? Я не понимаю, к чему ты это говоришь, профессор? – нетерпеливо спросил Руделик.

Мы тоже не без удивления смотрели на историка, но это не сбило его с мысли. Он продолжал:

– Никто из нас, конечно, никогда больше не отправится в галактические просторы… Значит, по-настоящему в нашей жизни ничего не изменилось. Все идет по-старому. Открытие Гообара ни в малейшей степени не повлияет на наши личные судьбы ни теперь, ни в будущем, не так ли?

Наступила пауза – все молчали в удивлении. Наконец Руделик воскликнул:

– Профессор, что ты говоришь? Ты будто ослеп и не видишь, что происходит на «Гее»!

– Конечно, вижу, потому и хочу узнать причину подъема; поскольку на наши судьбы, как я сказал…

– Ничего себе, не повлияет! – гневно прервал его Руделик. – Ты говоришь, что наша судьба никак не изменилась, а я говорю, что она изменилась полностью. Профессор! Дружище! Разве ты не был здесь эти четыре года? Разве не чувствовал страшного бремени ожидания, которое – хотя мы боролись с ним и сопротивлялись ему – возвращалось каждый раз под новой маской? И никакой надежды на будущее: достаточно было представить себе, что до звезд, расположенных чуть дальше альфы Центавра, ракеты будут лететь по тридцать – сорок лет и путешествие станет пожизненным заключением, что пустота будет поглощать корабли и возвращать Земле старцев или детей, не знающих, как выглядит настоящее голубое небо, что за пределы, скажем, Сириуса мы не вырвемся никогда, – достаточно было все это осознать, чтобы у человека опустились руки… А теперь мы знаем, что галактическое путешествие будет выглядеть совсем по-иному, что мы возведем преграду пустоте и она не только не будет пожирать, уничтожать жизнь, превращая ее в ужасное многолетнее ожидание, – люди вообще не будут ее ощущать. Мало того! Перелетая, скажем, из Евразии в Австралию, человек, возможно, будет стареть больше, чем во время полета с Земли к туманности Гончих Псов, поскольку на Земле мы не сможем останавливать течение времени, как это возможно и даже необходимо на межзвездном корабле!

– Все это очень красиво, – упорно настаивал Тер-Хаар, – однако ты все говоришь о будущих экспедициях. Но ты не на палубе этого «сверхпорогового» звездного корабля, а на «старомодной» «Гее». Какая же тебе польза от этого открытия?

Руделик с отчаянием взглянул на нас, пошевелил губами, вздохнул, пожал плечами и ничего не ответил.

Вдруг Тер-Хаар рассмеялся. Никто не присоединился к нему, он смеялся один довольно долго, наконец между приступами смеха произнес:

– Нет… нет… Сейчас… Постойте…

Он закрыл глаза, смахнул слезу и сказал:

– Вы должны меня простить. Я совсем не хотел позабавиться на ваш счет. Это действительно очень серьезная и интересная проблема: как много из того, что составляет самое существенное содержание нашей жизни, лежит, по сути дела, вне ее физических границ!

– Да! – сказал Нильс. – Но разве так будет всегда? Разве люди всегда будут умирать?

Наступила тишина, которую прервал голос Тембхары.

– Представь себе, Нильс, что ты соединил концами три прямых отрезка. Какая это будет фигура?

– Треугольник.

– Правильно. Когда мы соединяем три прямых, получается треугольник безотносительно к тому, хотим мы этого или нет. Если бы кто-нибудь приказал мне соединить эти отрезки и одновременно категорически потребовал, чтобы это не был треугольник, я как конструктор заявил бы, что задача неразрешима и останется неразрешимой всегда – и теперь, и через миллиарды лет. Так вот, ответ на твой вопрос зависит от того, необходима ли смерть для существования жизни или нет?

– Как может она быть необходима? Ведь смерть – это отрицание жизни.

– Индивидуума – да, но не вида. Если бы я хотел одним словом ответить на вопрос, что является движущей силой биологической эволюции, я сказал бы: изменчивость. Если бы не изменчивость, первобытная плазма, возникшая в глубине палеозойского океана, прозябала бы в неизменном виде и до сегодняшнего дня не породила бы невообразимого богатства растительных и животных форм и в конце концов – человека. А теперь вопрос: на чем основана эта изменчивость? На том, что одни формы уступают место другим, рождается на свет потомство и из поколения в поколение происходят перемены – мелкие, трудноуловимые, но накапливающиеся в течение миллионов лет, дающие начало новым видам и типам. Переведем на наш обычный язык: это исчезновение родительских форм в пользу потомства, эта смена одних поколений другими называется смертью. Без смерти не было бы изменчивости. Без изменчивости не было бы эволюции. Без эволюции не было бы человека. Вот ответ на твой вопрос.