Едва уходили комбайны, на убранных полях появлялись тракторы со стогометами и с плугами, вырастали рыжие скирды, и земля, переворачиваясь нарезанными пластами, из светло-золотистой становилась аспидно-черной. Но это там, за спиной, а здесь пока стояла стеной пшеница и было ее еще много. В последние дни снова установилась добрая погода. Поле было чистым, и хлеб убирали напрямую.

В самом дальнем конце загонки стоял Валькин комбайн. Хозяин нетерпеливо суетился на мостике и прикладывал козырьком ладони ко лбу. Высматривал – не запылит ли на дороге грузовик. Ивану тоже пришлось тормозить – бункер был под завязку. Минут через двадцать встали комбайны Федора и Огурца.

Пользуясь передышкой, Валька взялся прикручивать изолентой чуть покривившийся красный флажок. Недавно такие флажки затрепыхались на всех четырех комбайнах, но, кажется, никто не был рад так, как Валька. Флажок он перекручивал уже в третий раз. Огурец с Федором незлобиво над ним посмеивались, он молча выслушивал и улыбался своей тихой, смущенной улыбкой.

Валька прочно залепил конец изоленты, спустился с мостика и, довольный, поглядел вверх – вьется, трепыхается на свежем ветру алый огонек.

«Если бы так же хорошо было все остальное», – невесело подумал Валька. Дома было плохо. Анна Акимовна никак не могла успокоиться, написала старшему сыну письмо, и тот в скором времени пообещался приехать. Отписывая матери об этой новости, он сделал специально для брата приписку: «Ты, парень, дурью не майся. Собирай манатки и давай ко мне. Еще спасибо будешь потом говорить. Короче, сам приеду, и обо всем потолкуем».

Но как можно разговаривать на разных языках? Не понимала его мать, а уж про брата и говорить нечего. Кажется, только отец мог понять его, но что отец… Гриша не просыхал уже неделю, куролесил по деревне и домой приползал на четвереньках. Плакал, размазывал по лицу сопли и слезы, жаловался: «Судьба у меня такая… Валька, слышишь, с-судьба у меня не выплясалась…»

С отцом надо было что-то делать. Вчера Валька снова предложил матери отправить его лечиться, но Анна Акимовна разозлилась на него. «На белые простынки! – кричала она. – Таблеточку ему на подносике?! Черта лысого!» Валька смотрел на лицо матери и впервые, стыдясь своей мысли, подумал, что она злая. И свое зло за неудавшуюся жизнь вымещает на отце. Ей жалко саму себя, жалко загубленной молодости, а раз так случилось, должен быть ответчик. И этот ответчик оказался под рукой. Отец… Валька умел понимать других людей, умел понимать чужую боль, и свою мать он тоже понимал, но не мог согласиться с тем, как она смотрит на отца – равнодушно, отстраненно, а тот катится и катится вниз, уже ничего не видя в мутном, хмельном тумане. Горько и больно Вальке, чуть не до слез. Но не хватает у него силы спорить с матерью. И вчера тоже не хватило. Выждав, когда она прокричится и успокоится, Валька спросил, хотел выяснить для себя:

– Мам, а ведь раньше он не был таким. Ты же помнишь?

– Все я забыла, всю память у меня отшибло. Паразит этот последнюю кровь выпил. Всю жизнь он таким был!

Нет, не соглашался Валька. Он ведь помнит. Помнит себя маленьким, а мать и отца еще не старыми. Они втроем сидят на телеге и едут в березовый колок резать ветки на веники. Мать с отцом поют песню, на всю жизнь остались в памяти слова «На муромской дорожке стояли три сосны». Было, было. Солнечный свет сквозь березовые ветки, поскрипыванье телеги, запах терпкого конского пота и безмятежная детская радость, когда он засыпал на теплых коленях матери, а на голове у него лежала шершавая отцовская ладонь. Но это было давно. Образ того отца, поющего вместе с матерью, начинал колебаться, как в тумане, колебаться и уплывать. А на смену ему приходило совсем другое – беззубое, вечно пьяное лицо и хриплый, плаксивый голос: «Судьба у меня такая…» Отец заставляет забыть себя прежнего. Неужели Валька со временем забудет, и неужели он тоже возненавидит его, как и мать. Валька этого не хотел. Он хотел отправить отца лечиться, надеялся… Эха-ха…

А время между тем шло, и машин не было. Огурец выщелкивал из пачки третью папиросу. Федор успел накла́няться, разминая свою широкую поясницу, а воздух над дорогой по-прежнему оставался прозрачным, не замутненным пылью. Иван нетерпеливо топтался на одном месте, сосредоточенно жевал соломинку и сплевывал. Молчаливое беспокойство охватывало всех.

– Слышь, Ваньша, они там, хмыри, спать легли?

– Завалились после обеда, чтобы жирок завязался, – подал голос Федор. – Или в баньку подались, суббота сегодня.

– А может, авария? – скромно предположил Валька.

Так они стояли, переговаривались и смотрели на дорогу, которая была пустой.

– Я поехал, ждите.

Иван стал заводить свой мотоцикл, но тут на своей телеге показался Евсей Николаевич. Кинулись к нему.

– Дед, машины не видел? Куда делись?

– А разве нету? – Евсей Николаевич поморгал глазами, поднял их, вспоминая. – С тока-то они выходили, я видел. Постой, постой, да они ж в деревню повернули, я еще подумал, зачем им туда… Показалось, думаю, за делом.

– Дед, можешь не креститься, тебе не кажется. – Огурец лихо сплюнул под ноги и предложил: – Ваньша, поедем, морды набьем!

– Подожди. Толком можешь?

– Да куда толковей! Генка Великжанин женился, из города вчера приехал. Значит, сегодня свадьбу справляют. Это мы тут передний край грудью держим, а люди…

– Помолчи.

– Да чо молчать, чо молчать-то! Плюнули и поехали. А нам нельзя! Так давай хоть морды набьем!

Федор одной рукой крепко взял Огурца за затылок, другой стянул с головы замасленную кепку и прикрыл ему рот. Подержал мычащего и дергающегося Огурца, потом отпустил.

– Успокоился?

– Ты что, Федор, с коня упал? Лапы-то, чуть не задушил.

– А не суетись.

Иван с угрюмым лицом заводил мотоцикл.

– Уговаривать поехал? – спросил Федор. – Брось. Дохлое дело. Они уж там в угаре, поди.

– Иван, давай я с тобой?

– Да что вы как пацаны! – разозлился Федор. – Начальство есть, оно и разберется. Кому на орехи, кому на шишки.

– Тихоныч-то в район уехал, – вставил Евсей Николаевич. – До обеда еще уехал.

– Приедет – разберется.

– Завтра, а хлеб – вот он, сегодня, вот он стоит!

– Иван, не пори горячку!

Но Иван уже не слышал. Мотоцикл взревел и вылетел на дорогу.

– А обедать-то! – запоздало всполошился Евсей Николаевич.

В ограде у Великжаниных шумела свадьба. Во всю мощь орал магнитофон, ему подтягивали нестройными голосами, пахло жареным и пареным. В переулке, недалеко от ограды, стояли две машины. Шоферы были с центральной усадьбы, почти свои. Серега Дьяков и Михаил Постников. Широкоплечие, коренастые, как два дубка, они сидели за столом, напротив незнакомых городских девчат и, набычившись, серьезно и старательно пели. Иван, не закрыв за собой калитку, вошел в ограду, остановился, разглядывая праздничное застолье. Только бы не сорваться да не натворить глупостей. Спокойней. Уговаривал себя, а сам уже чувствовал, как у него начинают подрагивать колени.