И народ плясал под окнами папы, а тот смеялся, и вместе с ним смеялся канцлер церкви кардинал Родриго Борджа, впоследствии Александр Шестой. Папа смеялся и строил великолепные дворцы, но и у него тоже был свой катилиновец, и у него был свой Поркаро и Тибурций, по имени Платин, весьма ученый, с венчиком редких волос вокруг лысого черепа, — обнаруживший, что privilegium Constantini[105], при помощи которого столько пап обосновывало свою светскую власть, — просто благочестивый подлог, совершенный в древнее время одним монахом, слишком пылким угодником папства. Император Константин, умирая, не завещал в благодарность за избавление от проказы всю светскую власть папе Сильвестру, древний документ оказался подделкой. Катилиновец Платин! Двадцать суток провел папа, осажденный в Ватикане, но победил святой отец и, ввергнув заговорщиков в узилище, устроил на радостях новое празднество большие ристания у себя под окнами, — на глазах у него бегали взапуски старики, евреи, ослы и буйволы, папа смеялся, народ ликовал, — возвышение в глубине храма так и осталось на пятнадцать стоп выше пола…

А остальные? Дядя Сикст, со своим великим замыслом передать тиару своему возлюбленному Пьетро Риарио, который ввиду этого уже распустил всех своих придворных девок, но Пьетро отравили венецианцы, а его союзника, милого Галеаццо Мария, убили миланские катилиновцы в храме Сан-Готтардо, и Пьетро ходил потом по залам Ватикана огненным призраком, пока его не сменил убитый родным братом, доном Сезаром, папский сын, герцог Гандии Борджа… Дядя Сикст! А после него генуэзец Иннокентий Восьмой из рода Чиба, облагавший все преступления налогом, доход с которого плыл в мошну его сына Франческо Чибы, карточного мошенника и завсегдатая публичных домов, мужа Маддалены Медичи… Потом Александр Шестой Борджа, грозовая туча, золото и яд, женщины и убийства, дон Сезар, дон Жоффруа, герцог Гандии, донья Санча, Лукреция Борджа, римский инфант, сыновья и дочери; управление Ватиканом и папской политикой, пока папа преследовал Орсини, вверено женщине, дочери Лукреции, разлив ужасов, поголовное умирание кардиналов, князей и прелатов, ужины с голыми женщинами, cosa diabolica…[106]Потом Пий Третий, бессильный больной старик, правивший под охраной испанских знамен дона Сезара ровно двадцать пять дней.

Огромные величественные здания, дворцы, водопроводы, новые укрепления, твердыни, библиотеки, сады, роскошные замки, раскопки, восемь пап, восемь понтификатов и крохотное, ненужное, смешное возвышение на каких-нибудь пятнадцать стоп выше пола в глубине храма…

Юлий Второй молился возле расседающихся стен базилики — на коленях и стоя, прислонившись лбом к поручню подставной скамейки для коленопреклонений, и старческий шепот его звучал сипло и глухо. Позади него стоял кардинал Алидоси, высокий, хмурый, безмолвный, со своим отсутствующим взглядом, взглядом в никуда. Папа читал плач пророка Иеремии, начав со стиха Алеф. Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником.

Потом он встал от молитвы и взял это дело в свои руки, имея мало времени впереди и мысля при этом о вечности. Вызвал знаменитейших архитекторов. Первым явился маэстро Браманте из Милана, изысканный, вежливый, учтивый, облаченный в славу, как в пурпурный плащ, испытавший все наслаждения, вечно алчущий денег, почестей, женщин. В свои шестьдесят лет он еще возит с собой прелестных молодых красавиц, до того очаровательных, что других таких в мире не найти. В каждом его слове — коварство, в каждом движении — княжеская утонченность, усвоенная при дворе Сфорца. Он не терпит превосходства, не терпит возражений, не переносит противодействия. Все считают его гением, но ему этого мало, он требует, чтобы ему воздавали чуть не божеские почести, как в свое время Паррасию и Скопасу Галикарнасскому. Во всей Италии нет более крупного храмостроителя, и он это знает. Возвел себе великолепный дворец с роскошными комнатами для своих подруг, устраивает пиры, принимает кардиналов и римских баронов. Но вот приехал маэстро Джулиано да Сангалло из Флоренции, шумный, простой, бушующий, стихийный, полный детского благоговения к папе, которому еще при Борджа построил укрепления в Остии и которого любит со страстной восторженностью. Он ест за троих, много пьет, отличается прямодушием, полон бурного веселья, каждому славно в обществе маэстро Сангалло. Во всей Италии нет более крупного храмостроителя, и он это знает. Их целое семейство — Сангалло, и все строители, тут не разберешься, один только бог разберется, и он благоволит к ним, к этим кондотьерам искусства, а больше всего — к маэстро Джулиано, который любит папу Юлия и вместе с ним немало пострадал от всяких козней, еще когда тот был только кардиналом Джулиано делла Ровере от Сан-Пьетро ин Винколи.

Оба маэстро — Браманте и Джулиано да Сангалло — начертили каждый свой план и ждали решения святого отца, какой он примет. Тысячи рабочих толпами стекаются в Рим. Дороги полны народа. Многие едут с семьями, переселяются из Абруцц, Ломбардии, Неаполитанской и Миланской областей, из княжества Тарентского, из королевства обеих Сицилий, трясясь на шатких возах, распевая дорогой, а тысячи идут пешком со всех сторон, краев, городов — строить собор. Руки казначеев погружались в папскую казну по самые локти, но папская казна была не бездонная, войны за обновление границ Папского государства велись уже давно, и кондотьеры должны были всегда быть самые лучшие и войска — наилучшим образом вооружены. А папская казна пересыхала так же быстро, как теперь римские колодцы от жары. Из-за этого и писали нынче так усердно в Святой апостольской канцелярии весь знойный день напролет, вплоть до прохладной ночной тьмы, потому что дорогам нельзя было давать отдыха. В Рим валили толпы с лопатами, кирками, заступами, молотками; из Рима, наводняя все дороги, шли проповедники, исполненные духа божьего, наделенные высокими грамотами отпущений и восторженно поспешающие во все страны — от Исландии до Сарацинского царства, от самых северных, терзаемых бурями и покрытых вечным морозом мысов — до сожженной солнцем испанской Сьерры. Весь христианский мир должен был оплатить построение собора, великолепием превосходящего все соборы в мире.

Писали старательно. Секретарь Теофило Капицукки, отирая пот с жирного лица и сонно жмурясь от ослепительно яркого солнечного света, прислушивался к однообразному шороху пергамента и ждал.

На галерее, за дверями Апостольской канцелярии, слышались беспокойные шаги человека, расхаживающего взад и вперед. Туфли его из красной кожи приглушенно хлопали по плитам зала, который он мерил широкими шагами. Он тоже ждал. Смуглое лицо его выражало нетерпенье. Жгучие глаза горели диким зеленым пламенем. Высокий лоб изборожден складками гнева и ненависти. Узкие хищные руки с длинными пальцами беспокойно теребят рукоять меча. Прелат Капицукки, тяжело дыша, с облегченьем считает эти шаги за дверью, — звук их родит в нем злорадство. Прелату известно, кто там расхаживает в дорожной одежде модного розового оттенка, бряцая мечом о плиты папской галереи. Это кардинал Ипполито д'Эсте, хищник из Феррары. Он ждет папского разрешения на отъезд, в чем ему уж столько раз было отказано, ждет упорно и гневно. Теперь он подстерегает мгновенье, когда выйдет папский секретарь граф Ингирами, чтоб еще раз попытаться вынудить разрешение… прелат Капицукки с удовлетворением чмокает толстыми губами, — он знает, что и на этот раз хищник подстерегает напрасно. Туда-сюда, туда-сюда… бряцанье меча на повороте галереи… туда-сюда, туда-сюда… через минуту не захочешь быть на месте секретаря Ингирами. Кардинал Ипполито изгнан герцогом Альфонсом из Феррары из-за женщины и хочет туда вернуться ради нее? Писари выводят красивые буквы — индульгенции, облегчающие и разрешающие на недели, месяцы, годы, toties quoties[107], частичные, полные, неограниченные, полномочные… Прелат Теофило здесь не затем, чтобы наблюдать за ними, но ему все-таки нужно ждать, и он спокойно ждет, с удовольствием прислушиваясь к буйному нетерпенью шагающего за дверью. В Ферраре свирепствует мор, за несколько недель в ямы за городом было выброшено сто трупов, папская дочь Лукреция Борджа, трижды выданная замуж по расчетам Александра, теперь Альфонсова жена, герцогиня Феррарская, бежала в Ровиньо, хоть и беременная уже настолько, что лишь с великим трудом перенесла тяготы поспешного бегства, а ее провожатый, старый придворный поэт Тито Веспасиано, poeta laureatus, в дороге скончался от моровой язвы, вспыхнувшей и в свите убегающей герцогини. Четыре тысячи беженцев сгрудились у городских ворот, продираясь с помощью кулаков и топча друг друга, черный ужас навалился на Феррару, мрачную и кровавую и без мора, — а этот хищник за дверями, в модном розоватом наряде и красных туфлях, бряцающий мечом, хочет вернуться в погибающий город? Ради женщины? Пухлые губы прелата искривились в презрительной усмешке. Туда-сюда, туда-сюда… шагает человек по дороге в ад.