Потом его сзади рванули за этот самый скрутившийся корабельным канатом шарф, и на голову обрушилась вся вселенная со всеми ее громадными каменными и огненными шарами, со всеми ее пульсарами и больно сверкающими хвостатыми странницами, и колючая межзвездная пыль запорошила глаза, и черная дыра разверзлась и поглотила, и сверхплотная темень сдавила так, что каждый вдох становился казнью и бил в затылок барабанной колотушкой.

Потом тьму разорвало ослепительно яркое радужное пятно, и она поплыла в стороны, к глазной периферии. Олегу удалось разлепить веки, но он тут же пожалел об этом, потому что прямо в глаза ему светила всеми своими пятью стосвечовыми лампочками его собственная люстра. Он снова зажмурился, но, чтобы отвернуться, нужны были силы, а он не мог даже приподнять голову, хотя и очень этого хотел, потому что в затылок больно упиралось ребро высокой спинки стула, к которому он, как оказалось, был примотан широким скотчем.

Затылок ему приподняли – прямо за волосы, и он увидел, что в квартире – все вверх дном. Кто-то постарался не хуже, чем он в своей лавке. Своей, да не очень-то своей, как выяснилось. Потом ему под нос сунули потертую картонку на толстой нитке, и Ромин голос произнес:

– Это что?

Олег скосил глаза, о чем пожалел, так как все вокруг пошло неоново-зелеными волнами, и прохрипел с усилием:

– Ты за этим здесь все перевернул?

– Не за этим. Ты знаешь, зачем. Но сейчас ты ответишь, что это такое, или…

У него еще и ножик был в руке, и острие этого ножика белой молнией засверкало у левого глаза Олега. Собственно, картонка не таила ничего такого, что следовало скрывать, и Олег, сделав болезненную попытку равнодушно пожать плечами, ответил:

– Цыганка дала когда-то. Я еще мальчишкой был…

– Какая цыганка? Как звали, помнишь? – допрашивал Рома, поводя ножиком.

– Много лет прошло, а ты мне по голове еще дал. Не помню. Меня она звала Лачо, кажется. А ее звали Перикла… Перина… Патрина… Нет, Мерикла, но Патрина тоже там была, ее дочь, что ли, – внезапно вспомнил Олег, хотя до сего времени не лелеял воспоминаний о страшноватом эпизоде своего детства. Возможно, он и не вспомнил бы имени старой безногой цыганки, не получи он по затылку.

– Мерикла, значит. И Патрина. А ты, значит, Лачо, – усваивал Рома, и ножик чуть отодвинулся куда-то к Олегову виску. – Мерикла, чтоб ты знал, – моя бабка, Патрина – мать, а я – кто?

– Отстань… – простонал Олег.

– А я тебя, Лачо, гадже приблудный, помню. А ты меня? Так вот, я – Рудко. Рудко. Может, вспомнишь?! Ты меня боялся тогда…

– Я тогда всех боялся. Неудивительно… Это ты меня дразнил?

– Как тебя было не дразнить? Если бы не бабка, я бы тебя до смерти задразнил. Если бы не бабка, не картонка эта ее, я бы сейчас с тобой не разговаривал, а вез бы мертвое тело в тайгу. Чье тело, догадываешься? Куда ты влез, гаджё? Что тебе не жилось хозяином?

– Мне отвечать? – прищурился Олег с почти прежней норовистостью.

– На фиг мне твой ответ. Если бы не Мерикла… Она еще жива и в большом почете, в Москве теперь, и эти самые картонки, которые она придумала… и раздает кому ни попадя уж много лет, крепче охранной грамоты. Я не могу тебя убить, а потом общаться с ней, с моей бабкой. Она тут же просечет, что на мне кровь кого-то из ее подопечных. Она насквозь видит, потому и в почете. Может, ей до тебя и дела нет, но я-то нарушу ее защитное слово, а она такого не прощает. Поэтому будешь жить… Будешь жить и отрабатывать то, что уничтожил. Ведь уничтожил?

– А если не буду? Что тогда? Ты ведь не можешь меня убить или отдать на убийство? Так я понял, Рудко?

– Тебе бы очень повезло, Лачо, – насмешливо протянул Рудко, он же Рома, – тебе бы очень повезло, если бы ты был один. А ведь ты не один… У тебя есть две большие беды – жена и сын. И у них нет никаких охранных штучек от Мериклы.

– Сколько я тебе должен? – спросил Олег в надежде откупиться.

– Очень много, – белозубо ощерился Рома-Рудко, – можешь и за всю жизнь не расплатиться. А может, и расплатишься, если будешь хорошо и старательно работать, гадже.

– Я должен тебе верить? – скривился Олег. – Я? Мерикла, помнится, говорила, что обманывать гадже не грех, а даже заслуга.

– Так что же ты спрашиваешь, гадже? И зачем тебе мой ответ? У тебя что, есть какой-то выход?

Выхода Олег пока не видел никакого. Он понял, что попал в очередной порочный круг, и тысячу раз пожалел о своей опрометчивости. Что бы ему было не связываться с «челноками»? Ломал бы себе нефрит и копил бы понемногу, вкладывал бы во что-нибудь денежки. Что бы ему было, почувствовав неладное, осторожно не выйти из дела, не оставляя хвостов? Но в глубине души он понимал, что, действуя таким образом, не был бы самим собой – Олег не умел не лезть на рожон, не подставлять под удар свою многострадальную шею.

* * *

Никаких особых поручений Олегу не давали, не шпыняли и не лишали той минимальной прибыли, которую приносила-таки официальная торговая деятельность магазинчика. Но вниманием его, мягко говоря, не обделяли, обложили плотно, контролировали каждый шаг почище спецслужб. Олег, как он себе понимал, служил фигурой прикрытия: если бы что сложилось у Ромы не так, отвечал бы официальный хозяин предприятия, то есть Олег. А доказывать кому-то, что ты не верблюд, дело бесперспективное, тем более что виноват ты или нет, но причастен, однако. Замазан и вонюч.

Олег лихорадочно искал выхода, иногда от тяжких размышлений у него даже температура поднималась, а сны снились самые что ни на есть поганые. Он кричал по ночам, и Соевна, самостийно поселившаяся при кухне, среди ночи толкала его в бок и насильно пыталась поить отваром мяты и ромашки.

– Соевна, – раздраженно отмахивался Олег, – я лучше водку пить буду, чем эту пакость. Отстань от меня совсем, и, вообще, убиралась бы ты в Лихореченск. Сосватала ты мне, можно сказать, «бригаду».

– Фу-ты ну-ты! Водку он будет пить! Я те дам водку! Я те плопишу по пелвое число! Блигада ему не угодила! Соевна ему не угодила! – разорялась Соевна. – Ну кто ж знал-то? – жалобно добавляла она. – А ты победи цыгана!

– Соевна, чтоб тебя! Как мне его победить, если у него Инна с ребенком на крючке?

– А ты толгуй! Толгуй, чтоб откупиться! И думай! Тебе-то пока ничего не глозит, у Ломки-то все куплены как пить дать! Влемя есть!

– Соевна, я же наркотой торгую! – рычал Олег.

– Не ты! Не ты, а он! А ты, давай, ласшиляй толговлю! Ты ж с магазина живешь, а не с налкоты! И твоя Инка тоже. И я тоже… Мне вот теплые немецкие сапоги на натулальном меху нужны, к плимелу…

– Соевна! Провались твои сапоги! Спалю лавку, к чертям собачьим.

– Спали! Спали! И повесься еще! Отлежь себе нос, пусть у твоей тещи зять безносый будет! Так, что ли? Ну, мудел, ну, мудел, что твой цаль Соломон! – измывалась Соевна.