Вглядевшись в резьбу, она заметила, что внизу изображен треугольник. Она знала, что это символ женственности, еще и потому, что число «три» воплощает силы плодородия и освящено Мут. Треугольники окаймляли рисунок; под изображением женщины они были повернуты наружу, под изображением птицы — внутрь. Весь рисунок, окаймленный параллельными линиями и рядом треугольников, представлял собой орнамент, изысканный и приятный на вид, но таивший в себе нечто большее.

— Прекрасная работа, Ранек. Мне особенно понравилось, как ты прочертил эти линии. Это напоминает мне перышки, но в то же время, когда я смотрю на них, я почему-то думаю о воде. Как будто это знаки какие-то…

Улыбка Ранека сменилась радостным смехом.

— Я знал! Я знал, что ты почувствуешь это! Это перья Великой Матери, когда Она обращается в птицу и возвращается к нам весной, и это воды, которыми Она наполняет моря.

— Прекрасно, Ранек, но я не могу оставить это у себя, — сказала она, возвращая подарок.

— Но почему? Я сделал это для тебя, — ответил он, отказываясь принять бивень обратно.

— Что я подарю тебе взамен? У меня нет ничего равноценного.

— Если тебя это беспокоит, я могу дать тебе совет. У тебя есть кое-что гораздо ценнее этого бивня, — улыбаясь произнес Ранек, и глаза его блеснули насмешливо… и нежно. — Будь со мной, Эйла, — сказал он более серьезным тоном. — Стань моей женой. Я хочу разделить с тобой очаг, я хочу, чтобы твои дети были детьми моего очага.

Эйла не сразу ответила. Ранек заметил ее колебания и продолжал говорить, пытаясь убедить ее:

— Подумай, сколько у нас общего. Оба мы — Мамутои, но оба по рождению чужаки, принятые этим народом. Если мы будем вместе, никому из нас не придется уходить. Мы останемся на Львиной стоянке, будем заботиться о Мамуте и Ридаге, и Неззи будет счастлива. Но самое главное — я люблю тебя, Эйла. Я хочу разделить с тобой всю мою жизнь.

— Я… не знаю, что сказать.

— Скажи «да», Эйла. Давай решим это сегодня, давай объявим о нашем договоре на Весеннем празднике. А этим летом заключим наш союз… Тогда же, когда и Диги.

— Не знаю… Я должна подумать…

— Можешь пока не отвечать. — Он надеялся, что она готова ответить немедленно. Сейчас он понял, что это потребует больше времени, но главное — он не хотел, чтобы она сказала «нет». — Просто скажи, что ты дашь мне возможность показать, как я люблю тебя, как счастливы мы могли бы быть вместе.

Эйла помнила, что сказала ей тогда Фрали. Это особое чувство — знать, что есть мужчина, который любит тебя, который никогда тебя не оставит… Да и не хотелось ей уходить отсюда, от людей, которых она полюбила и которые полюбили ее. Львиное стойбище уже стало чем-то вроде ее семьи. Джондалар здесь не останется. Она знала это давно. Он хотел вернуться к своим, когда-то он собирался взять ее с собой. А сейчас, похоже, она и вовсе ему не нужна…

Ранек был хорош собой, он ей нравился. И соединиться с ним — значило остаться здесь. И если она хочет еще родить — надо торопиться. Она не молодеет. Что бы ни говорил Мамут, ей казалось, что восемнадцать лет — это уже немалый возраст. Прекрасно было бы завести еще одного ребенка, думала она. Такого же, как у Фрали. Только покрепче. Она может родить ребенка от Ранека. Будут ли у него темные глаза Ранека, его мягкие губы, его короткий широкий нос, столь отличный от крупных, массивных носов мужчин Клана? А у Джондалара нос — как раз посередине между ними… Почему она думает о Джондаларе?

И тут ее обожгла мысль. «Если я останусь здесь с Ранеком, ведь я смогу тогда вернуться за Дарком. Следующим летом, может быть… Тогда не будет Сходбища Клана. А Ура? Почему не взять ее сюда? А если я останусь с Джондаларом, я никогда уже не увижу сына. Зеландонии живут слишком далеко отсюда, и Джондалар не захочет, чтобы я возвращалась за Дарком и брала его с собой. Если бы только Джондалар остался здесь и стал Мамутои… но он не останется. — Она поглядела на Ранека и увидела, как светятся любовью его глаза. — Может, я и подумаю, не связать ли жизнь с ним…»

— Я сказала, что подумаю, Ранек.

— Я знаю, но, если тебе нужно время, чтобы решиться на помолвку, по крайней мере приди ко мне ночью, Эйла. Пообещай, что сделаешь хотя бы это… Приди ко мне, Эйла. — И он взял ее за руку.

Она опустила глаза, пытаясь разобраться в своих мыслях. Она чувствовала сильное подспудное желание ответить на его просьбу. Она понимала, к чему он ведет дело, но что-то говорило ей: она должна уступить ему. И потом, надо дать ему возможность, надо попробовать, как Фрали с Фребеком.

Эйла, не поднимая глаз, кивнула:

— Я приду к тебе.

— Сегодня? — спросил он, дрожа от радости, едва подавляя восторженный крик.

— Да, Ранек. Если хочешь, я приду к тебе. Сегодня.

Джондалар расположил свою постель так, что ему был виден весь очаг Мамонта — достаточно было поглядеть в проход между очагами. Он так привык смотреть на Эйлу, что, пожалуй, уже не задумывался об этом. Это даже не затрудняло его; это было частью его существования. Что бы он ни делал, она всегда была в его мыслях, и он все о ней знал доподлинно. Он знал, когда она спала и когда бодрствовала, когда ела и когда работала над какой-нибудь новой затеей. Он знал, когда и куда она уходила и кто приходил к ней и как долго оставался. Он догадывался даже, о чем они разговаривали.

Он знал, что Ранек проводит здесь большую часть времени. Хотя он и не наблюдал их наедине, он знал, что Эйла не была близка с ним и, кажется, избегала этого. Он уже привык к этому и как-то смирился с происходящим, ревность его понемногу улеглась, поэтому для него совсем неожиданно стало то, что Эйла и Ранек в поздний час, когда все ложатся в постель, направились к очагу Лисицы. Он сначала не поверил своим глазам. Он убеждал себя, что она, должно быть, зашла к нему за какой-то понадобившейся ей вещицей и сейчас вернется к себе. Он понял, что она собирается провести там всю ночь, только когда она приказала Волку возвращаться в очаг Мамонта.

Но когда это произошло — словно огонь вспыхнул в мозгу Джондалара, боль и гнев обожгли все его тело. Первым его желанием было отправиться вслед за ней в очаг Лисицы и вернуть ее. Он представил себе, как усмехается над ним Ранек, и ему захотелось разбить в кровь это смазливое личико, стереть эту ехидную улыбочку. С трудом совладав с собой, он схватил свою парку и пошел прочь из дома.

Джондалар жадно вдыхал холодный воздух, пытаясь охладить свою ревность. Ранней весной часты были заморозки: грязь затвердевала, речки покрывались слоем льда, блестевшим, как серебро, глинистая жижа застывала крупными буграми — ходить было трудно. Он потерял в темноте сапог и, с трудом балансируя в темноте, добрался наконец до загона.

Уинни приветственно задышала, а Удалец фыркнул и потерся о него в темноте, нежно глядя на гостя. Джондалар провел с лошадьми немало времени в течение этой суровой зимы. Им нравилось его общество, а он отдыхал душой рядом с этими добрыми, теплыми, не задающими никаких вопросов существами. Внезапно он заметил, как шевельнулась завеса, отделяющая конский загон от дома. Потом он почувствовал, как коготки царапают его ногу, и услышал жалобный вой. Он нагнулся и погладил волчонка.