– Фсе идти к самолетам! Работать! Работать!

Зворыгин вкогтился Ромашке в плечо:

– Когда ругнусь по матери, вытягивай.

Но Юрген отрядил Ромашку в дальний капонир, в той же яме пропал и Соколиков. У «семерки» остался один «однорукий» Ощепков – Зворыгин видел это краем глаза, подхватившись к Коновницыну, лежащему ничком и так, будто уж ни одной целой кости в его разбитом теле не осталось.

– Ну-ка дай, расступись! От дурак-прадурак! – пав на колени, он ощупал его измазанную рыжей глиной маленькую голову, убедившись, что та не проломлена, и подумав, что если бы им попался фашист подюжей, а не этот огрызок, то Коновницын долго бы не встал или кричал бы взрывами от каждого прикосновения к его остроребрым бокам.

А так Григорий взбагрил Коновницына под мышки и, занеся его безвольную, как будто переломленную руку на плечо, поволок в капонир онемевшее тело, никуда не спеша и заискивающе улыбаясь веснушчатой немке, смотревшей на него с кошачьим омерзением и ужасом.

– Эй, комдив, помоги! – крикнул он, и Ощепков, качнувшись на помощь, завел за свою обхудалую шею другую безвольную руку ковыляющего Коновницына, – потащили вдвоем, на ползучем ходу совещаясь: как дальше?

– Вынешь шланг – и наверх. Немца не подпускай. Закурить попроси, что угодно, пляши, срать садись перед ним, – мерзлым голосом резал Ощепков. – Никого – ты ко мне, помогаешь…

– Нет! Ты что?! Поменяемся! Как ты это одною рукой?

– Да двумя я, двумя! Пусть немец видит и не думает: какого хрена поменялись.

– Оба двое наверх! А я тут… – Коновницын напружился, силясь нащупать под ногами зыбучую землю, и обмяк, уронив изо рта сгусток крови.

– Да сиди уж, сиди! Ты свое дело сделал! – Зворыгин привалил его к откосу, обрезав речь за неимением времени на жалость, и, не взглянув в глаза друг другу, разошлись: Зворыгин – к баку, к ястребку, а комдив – на поверхность земли, заспешив сделать самое трудное, одному человеку почти непосильное, потому что, вцепившись в кишку, человек становился как лошадь в запряжке, не подымающая глаз от борозды.

Зворыгин присел перед носом машины на корточки и, как заведенный, водил мокрой ветошью по полукруглому туннелю радиатора, отсчитывая время ударами увесистого сердца, и время то не двигалось, то на разрыв качалось сквозь него, и тогда он, подброшенный, подрывался к своей горловине, кишке и заглядывал в пахучее нутро машины сквозь закрытое плексигласом окошко: как, не всплыл там еще поплавок бензомера?

Поплавок не показывался, и Зворыгин опять отползал от крыла, и нудил всей своей требухой как молитву: «Крутится-вертится ВИШ-23, крутится-вертится с маслом внутри» – потому что забыл все другие слова, звал, взмолился с такою отчаянной силой, что в ответ на его нутряное прошение… кто-то встал у него за спиною с сопением и как будто глумливым причмокиваньем – тот невидимый, кто за Григорием все это время следил, наслаждаясь упорством земляного червя и наивностью крысы.

– Раус, раус, Ифан! Что ты фосишься там? – За спиною Зворыгина высился Юрген, неприязненно морщась всего-то на его нерадивость.

– Шау, Юрген, шау, шау зи хир! – сунул руку в туннель радиатора и, нашарив пришедшее в голову, выгреб горсть порыжелых иголок да веточку: на! вот не зря брил он брюхом еловый подлесок! Для того, чтобы вспомнить об этом сейчас.

– Гут, Иван, гут гемахт, – покивал ему Юрген, довольный, что Зворыгин глядит на машину его, машиниста, глазами, разделяя с ним, Юргеном, нежность к ее медным жилам и железным костям. А ну как погонит Ощепкова на другой самолет?!

– Эй, комдив! – крикнул он пресекавшимся голосом – убедиться, что тот еще там. – Мож, помочь чем?! Могу!

– Своему дураку помоги! – отозвался ворчливо Ощепков.

Зворыгин шатнулся к бачку и вперился в оконце: взошел поплавок! – ошарил глазами всю кромку гнезда и с воровским восторгом выдернул конец из горловины.

– В кровь Иисуса мать! Да что ж это такое?! – крикнул он, подавая условный сигнал.

И кишка поползла по сырому капонирному дну, разновеликими рывками вытягиваясь из-под низкого крыла и ускользая под брезентовый чехол, растянутый на склоне. Григорий всполохом взлетел из капонира и, поворотами башки установив, что – никого, наметом бросился к Ощепкову, на бегу ухватил полетевшую в руки кишку, протянул вдоль канавки и с ненавистью, ровно как ядовитого гада, втоптал ее в землю. Наддавал деревянными гольцами: сдохни! – и земля уступала, став податливой после дождя и еще не просохнув.

Они делали все на немецкой ладони, и огромную четверть минуты все было открыто посторонним глазам: и кишка, и нелепость их телодвижений – хотя издали, издали их работа, должно быть, гляделась обычной муравьиной возней. Всего трудней расправиться со шлангом было в месте сгиба – меж законцовкою крыла и скосом капонира: змея пружинила, топорщилась, толкалась, с каждым новым пинком только больше и больше выпирая наружу всей своею живучей каучуковой сущностью.

– Лопату! Лопату! – обварил его взглядом Ощепков. – Руби!

И Зворыгин всадил в землю штык, словно в шею, хребет, гидре контрреволюции, и рубил превосходный немецкий неподатливый шланг на куски от гнезда до крыла, упираясь штыком, словно в кость. Забросали землей, притоптали, отошли с подыхающим хрипом и свистом в мехах и, застыв, выедали глазами прибитое место, пядь за пядью ползли по пустому змеиному следу: нигде не топорщится? Ничего, просто ровная, черная, через час или два снова серая, с зачерствелою коркой, земля.

– Захряснет к ночи, – просипел Зворыгин. – А дождя, милый Боже, нам больше не надо.

Ноги хлипко дрожали, оба так ослабели, что уже с травяною покорностью ждали приближения Юргена. Тот ошарил «семерку» слесарским занозистым взглядом, кивнул и протянул Зворыгину окурок в поощрение:

– Как это есть по-фашему? Шапаш.

И пошли за промасленной честной немецкой спиной – в палящем их, как зной траву, пригибающем страхе, что немец унюхает все. Из волшебного их капонира разило, как из бочки бензина, из ворот ГСМ, нефтескважины, и сама их ослепшая кожа, казалось, пропиталась бензиновым духом, который не выветрить, не забить острым запахом пота, пересыхавшего во впадинах ключиц и шеи моментально.

Юрген двинулся дальше как ни в чем не бывало: для него этот запах был разлит повсеместно и нигде уже не щекотал ему ноздри. Зворыгин вызобил окурок почти до самых черных пальцев и протянул Ощепкову добить. Слабый этот немецкий табак приобрел небывалый или, может быть, просто сгущенный, очищенный до своей изначальности вкус, столь же садкий и сладкий, как и запах их едкого пота, бензина, дождевой пресной сырости, подсыхавшей земли, и такою же острой была бы и радость утоления жажды холодной водой, ледяной, даже если она и нагрета, и свежей, даже если она застоялась, – но Зворыгин скрутил себя в жгут, запрещая себе верить в то, что наутро он взлетит убивать.

Еще не все. Спустились в капонир. Коновницын толкнулся от стенки и, не спуская со Зворыгина кричащих, безумно преданных, влюбляющихся глаз, увидел «сделано» в зворыгинском лице и утоленно повалился на откос. Тут же стали натягивать на ястребок сослуживший им службу белесый чехол…