Я посмотрел на Зверя – все три его глаза не оживляли ни азарт, ни сострадание, ни любопытство. Там были лишь тоска бессмертия и томление сытого духа. Жаркая бомба взорвалась во мне, ударив кровью изнутри в зрачки. И Зверь почуял… Услышав грозный рык, я бросился на оскалившийся, вздыбивший шипы рыловорот, не отдавая себе отчёта в том, что за спиной у меня – одно укулеле. И тут же парализующий трёхокий взгляд насадил то, что миг назад было мной, на кол безвозвратной медленной смерти. И я всё понял.

«Ты тоже шёл издалека, чтобы найти меня?» – «Да». – «И не боялся?» – «Боялся. Но путь стаи вёл меня. Он – наша правда». – «Когда живёшь жизнью земли, её дыханием и ритмом, тогда приходят покой и правда, а с ними – свобода, выносливость и вера». Это говорил во мне со мною Жёлтый Зверь, который больше не казался до дрожи жутким, до онемения чужим, но был теперь просто могучим и даже заслуживающим восхищения своим величием и совершенством музыкальным шкафом. Красивым, полированным, благородного дерева шкафом. Безжизненным, но хитроумно начинённым. За его огромной, застеклённой свинцовым стеклом, украшенным узорной алмазной гранью, дверцей видны были валы и диски с насечками, цепляющими многорядные, громовые и сладкоголосые язычки, – и не один вал, не два диска, а столько, что шкаф мог бы исполнить прихотливую симфонию. «Я так и думал, так и жил, – ответил я в себе ему. – Стремился не соперничать с Творцом, а претворять с Ним вместе замысел, прислушиваясь к изначальной ноте, чтобы случайно не слажать, не осквернить тональность, и тоже сделать красоту…» – «Всё уже создано, и в этом раю просто нужно было жить, не отделяясь от него дурным умом и порождённой в муках творчества помойкой. Всё, что портачит соблазнённый разум, – скверна». – «Ты зеленец?» Глупо было спрашивать это у шкафа, пусть даже музыкального и такого замысловатого. «Я вразумляющий огнём и смертью». – «Но было ведь и славное, был блеск – бескорыстное созидание, самопожертвование, взлёты свободного духа… Было достойное – пусть останется оно». – «Стоит вглядеться, и у всего достойного, что создал соблазнённый разум, найдётся неприглядная изнанка». – «Но что-то же ведь есть…» – «Сыграй и спой то, чего ты не стыдишься». Снаружи я остался неподвижен, но внутри себя я взял в руки укулеле и запел самые свои заветные канцоны и сирвенты, которые считал чистейшим серебром: «Плач пчелы», «Трава взойдёт кольцом», «Ты враг себе, сорока»… Вышел целый концерт. «У тебя лёгкое сердце. – Когда я смолк, шкаф вынес приговор. – Оно стремится к свету, но устало любить. Тебя я тоже убью с сожалением». – «Нет! – Нам так не нравится, когда о нас говорят нелестную правду. – Ты обманулся – у меня есть мои братья». – «Это всё, для чего осталось место в твоём усталом сердце. Скоро у тебя и их не будет». – «Нет! У меня есть ещё рыжий ангел». – «Останься ты с ней, её постигло бы разочарование. Ты не способен на обжигающую страсть – она прошла бы сквозь тебя, как сквозь тёплый дождь, и ничего более». – «Но я люблю её». – «Довольно же, – загудев густыми басами, не дал мне оправдаться музыкальный шкаф. – Ты сказал за мир своё слово. Такого мира, какой бы ты хотел сберечь, здесь нет». – «Надо полюбить будущее, и он появится, – вспомнил я завет Князя. – Он будет». – «Никогда». – «Он будет!» – «Нет». – «Ложь! Я тебе не верю…» – «Иди», – на много голосов, подобно мощному хору, повелел Зверь-шкаф. И тут лёд пронзил мою грудь и какая-то тугая, надёжная сила подхватила и понесла меня – вверх, выше, выше… Я понял – это крылья, из кокона выпорхнул мотылёк.

* * *

Так я умер.

Но история на этом не кончается: во-первых, взмыв над землёй, я с удивлением узнал, что это не первая моя смерть, а во-вторых, хоть я и умер, я должен завершить рассказ, пусть даже из-за гибельной черты, из-за порога вечного безмолвия.

Что я увидел, воспарив? Внизу подо мной был круг, заметно отличавшийся от остального леса даже цветом воздуха, по-иному преломляющего свет, – он выглядел слегка сиреневым (возможно, новому моему зрению доступны стали ранее недосягаемые спектры), и, как знать, быть может, за его пределы даже звук не выходил. Значит, я не ошибся – там, внизу, мы действительно оказались в пространстве, выделенном из реальности под некий полигон, и это заставляло нас следовать предписанным этим пространством законам, в частности – выходить на поединок по очереди, а не наваливаться скопом на одного, пусть силой всех нас и превосходящего. Глупо, конечно. Но благородно. И потом, сам поединок скорее походил на слушание в суде по делам минувших дней при весьма странном судии, не брезгующем маскарадом. К тому же приговор определённо был вынесен заранее.

В центре арены находился Жёлтый Зверь – величественный и могучий, страшный своей мощью, как разгневанная земля. Полукольцом перед ним, среди деревьев, виднелись семь малышей. И восьмой, не видный остальным, седой малыш, стоял за гранью, на рубеже сиреневого круга, не заходя в него. Он раскинул в стороны руки и возносил обрамлённое белым волосом лицо к небу – словно бы ко мне, но не ко мне…

Видно было плохо – картину застила листва. Я спустился. Моё тело и тело Рыбака лежали бездыханными. В горле одного торчал штык-нож, другое тело – моё – заиндевело, в груди зияли три убийственные раны – следы удара ледяных когтей… Зверь словно бы немного сник, спал с тела – теперь с ним в поединок вступила Мать-Ольха. Вокруг, чужой в этом лесу, разливался аромат неведомого мне цветка, густой, волнующий и, как мне отчего-то показалось, ядовитый – определённо перед Матерью-Ольхой Зверь явился царственным, но гибельным растением. Она была бледна и прекрасна, как валькирия, однако… лицо её окутывала горькая печаль. И – о боже! – она плакала. Я впервые это видел – Мать-Ольха плакала тихо, как сыр. Похоже, суровые законы мужского мира, не ставящие, как ей порою мнилось, её ни в грош, оказались не столь ужасными в сравнении… Интересно, в сравнении с какими именно законами ароматного края зелёной страны, где царит божественная флора? Я знал: её участь, как и судьба остальных, предрешена, но ведь и Жёлтый Зверь сдавал, взгляд его тускнел от жертвы к жертве – огонь неправоты (или заступничество серафима) язвил его чудовищное сердце.

Между тем внимание моё рассеивалось, мне всё труднее давались попытки собрать его в пучок – что делать, после смерти моя связь с этим светом истончалась. Поэтому о дальнейшем – бегло, без подробностей. В конце концов, даже мёртвому, мне доставляла боль смерть братьев, свидетелем которой я добровольно оставался.

Мать-Ольху, подобно дриаде, Зверь породнил с ближайшим дубом – там, в расщеплённом комле, как раз нашлось дупло. Похоже, разговор у них вышел резкий, и Мать-Ольха, не стесняясь в выражениях, высказалась ярко, как могла. Там, в лоне древа, было тесно – наружу из щели сочилась кровь.

С Одихмантием, принявшим смену, вышло интересно. Не знаю, в каком виде предстал пред ним судьёю Зверь, но, не сгоняя с посеревшего лица улыбку отчаяния, он надменно ответил перед ним за прожитую жизнь, после чего, коротко вспыхнув, мелькнул, как огонёк фонарика, как финальный хлопок газовой горелки, – и его не стало. Быть может, здешний полигон открыл ему возможность для вылета в трубу и Одихмантий её не упустил? Не знаю. Уход его, как и смерть предыдущих братьев, белый ворон, сидящий на исполосованном когтями дубе, породнённом с Матерью-Ольхой, отметил печальным криком.