поволжские регионы, включая такие города, как Казань, Нижний Новгород, Арзамас, Алатырь, Симбирск, Пенза, Саранск, Тамбов, Воронеж. По одной из оценок того времени, было убито 1572 дворянина, 1037 государственных чиновников, 237 священнослужителей, а всего жертвами стали 22 тысячи человек, в основном повстанцы. В итоге Пугачев не захватил ни одного крупного административного центра, кроме Челябинска (ненадолго), но охваченный восстанием регион при этом подвергся огромным разрушениям.

К концу 1774 года регулярные войска разгромили повстанцев, Пугачев был взят в плен (как и Разина, его сдали верные властям донские казаки). Восставших ждало жестокое возмездие. Сотни вожаков были повешены, рядовые участники – биты кнутом и сосланы. Пугачева доставили в Москву, судили и казнили в январе 1775 года; Екатерина II проявила милосердие, запретив применять пытки на суде и приказав обезглавить его перед четвертованием. После этого она попыталась стереть память о восстании, переименовав реку Яик в Урал, а Яицкое казачье войско – в Уральское. В марте 1775 года она распорядилась предать «все прошедшее вечному забвению и глубокому молчанию» – точно так же, как 20 лет спустя она и другие участники раздела Польши договорились предать забвению само название «Королевство Польское» и не употреблять его в своей титулатуре. Что важнее, по всей империи началось наступление на казацкие вольности; как уже говорилось в главах 4 и 5, центральная власть ужесточила контроль над казаками от Запорожья до Кубани. Было также введено новое трудовое законодательство для горной отрасли. Новая сеть сельских органов власти, учрежденных в рамках административной реформы 1775 года, стала намного гуще и осуществляла более пристальный надзор (см. главу 14).

Никто, однако, не задумывался всерьез об упразднении крепостного права, и тем более это не рассматривали как возможную реакцию на крестьянское восстание. Екатерина II обдумывала освобождение крестьян в теоретическом плане, имея в виду стимулирование роста населения и соблюдение принципов естественного права, что могло бы обеспечить крестьянству процветание и привести к росту сельскохозяйственного производства. В «Наказе» 1767 года обличаются дворяне, которые «не быв вовсе или мало в деревнях своих, обложат каждую душу по рублю, по два и даже до пяти рублей», ввиду того что это «уменьшает народ и земледелие»: крестьяне вынуждены покидать свои деревни ради отхожих промыслов. По инициативе императрицы Вольное экономическое общество обсуждало проблему крепостного права и в 1768 году опубликовало сочинение, призывавшее к его отмене (оно победило на конкурсе работ, посвященном улучшению условий жизни крестьян). В 1780-е годы был подготовлен проект Жалованной грамоты государственным крестьянам (по аналогии с грамотой городам 1785 года), предусматривавшей правовое оформление их статуса, наделение крестьян имущественными правами, дарование им органов самоуправления. Это документ так и не был опубликован – возможно, из боязни волнений крепостных, подобных тем, которые вспыхнули после провозглашения вольности для дворянства.

Настроения дворянства между тем сильно расходились с отвлеченными просвещенческими идеалами императрицы. По словам Колама Леки, русские дворяне, в отличие от американских рабовладельцев, не выдвигали сколь-нибудь последовательных доводов против освобождения крестьян, но и те, и другие придерживались патриархальных взглядов на общество. В той мере, в какой дискуссия по аграрным вопросам была возможна на страницах «Трудов Вольного экономического общества», издатели которых избегали касаться политических вопросов, дворяне изображали себя цивилизующей силой по отношению к крепостным. Предлагались программы постепенного улучшения методов сельскохозяйственного производства, повышения культуры и нравственности крестьян, но все это должно было происходить в условиях проверенного временем крепостничества. Если брать дворян, один лишь Радищев осудил крепостничество как нарушение исконных прав человека; его «Путешествие из Петербурга в Москву», вышедшее через год после Великой Французской революции, оказалось слишком радикальным для Екатерины, и расплатой стала ссылка в Сибирь. Лишь в 1850-е годы советникам Николая I, а затем Александра II удалось настоять на том, что отмена крепостного права необходима с экономической и военной точки зрения, и в 1861 году она, наконец, состоялась. Что же касается XVIII века, то отношения между помещиком и крестьянином, а также крестьянином и государством развивались внутри заданных рамок – проявления мобильности и различные возможности возникали в зазорах системы.

Социальная мобильность этого столетия, безусловно, усложняет понятие «сословия». Принадлежность к нему играла важную роль в повседневной жизни, определяя порядок налогообложения, юридический статус, подчиненность тем или иным властям, служебные обязанности и мобильность человека. Дворяне и купцы получали привилегии, а перспективы для податных людей города и деревни сужались. Но границы между сословиями были преодолимыми: купцы надеялись получить дворянство, беглые крестьяне – записаться в гарнизонные войска и получить надел. Порой этими границами пренебрегали: крестьяне и дворяне, казаки и ясачные люди занимались торговлей, нарушая права посадских. Социальная динамика преодолевала структурировавшие общество формальные правовые категории, что обеспечило колоссальный экономический рост в течение столетия.

Границы между сословиями сделались более четкими в XIX веке; как полагают некоторые, такой подход позволил создать в России то, что теоретически можно назвать «корпоративным обществом» – совокупность институтов, групп и социальных слоев, связанных с государством и относительно сплоченных. Но этому еще только предстояло случиться. В XVIII веке индивидуальная и коллективная идентичность формировалась на основе других признаков, таких как этническая принадлежность, язык, религия, регион, политическая экономия. Социальная сплоченность, наблюдавшаяся в империи, обуславливалась прямой вертикальной связью индивидов и групп с центральной властью – связью, которая порождалась службой, налогообложением, законодательством и подчинением малоразвитому административному аппарату. В остальном же это было имперское «общество различий».

* * *

Грегори Фриз инициировал дискуссию о сословиях, опубликовав свою статью: Freeze G. The Soslovie (Estate) Paradigm and Russian Social History // American Historical Review. 1986. № 91. Р. 11–36. В ее рамках вышли следующие статьи: Confino M. The Soslovie (Estate) Paradigm: Reflections on some Open Questions // Cahiers du monde russe. 2008. № 49. Р. 681–704; Wirtschafter E. Social Categories in Russian Imperial History // Cahiers du monde russe. 2009. № 50. Р. 213–250; Ransel D. Implicit Questions in Michael Confino’s Essay: Corporate State and Vertical Relationships // Cahiers du monde russe. 2010. № 51. Р. 195–210. Среди монографий назовем следующие: Wirtschafter E. Social Identity in Imperial Russia. DeKalb, Ill.: Northern Illinois University Press, 1997; Smith A. For the Common Good and their Own Well-Being: Social Estates in Imperial Russia. New York: Oxford University Press, 2014.

О демографической истории мира в целом см. работы Кабузана, Горской и Водарского, упомянутые в главе 1; McEvedy C., Jones R. Atlas of World Population History. Harmondsworth: Penguin Books, 1978; Миронов Б. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX века). В 2-х т. СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. Краткий обзор содержится в книге: