Однако для того чтобы понять масштаб всего этого, нужно начинать не с исследования психики отдельного человека и не с некоего расплывчатого национального свойства – эдакой генетической аномалии. В этой истории сыграли свою роль идеологический фанатизм, непримиримость – есть что-то леденящее кровь в несгибаемой уверенности в собственной правоте – и три других обстоятельства: политическая структура (по большей части заданная государством), многократно повторяющиеся чрезвычайные ситуации и моменты кризиса и практически всеобъемлющий страх. Из этих категорий выводятся не сложившаяся в России мощная правовая система как противовес государственной власти, отсутствие на всех уровнях деятельного гражданского самосознания и несоблюдение прав и свобод граждан, ярый локализм с его приоритетом узких местных интересов для избранных, из которого логически вытекало недоверие по отношению к чужакам, и традиция автократии, которая чрезвычайно легко адаптировалась к сталинизму. Вторая совокупность объяснений не требует дополнительных обсуждений. Природа кризисов, с которыми Россия столкнулась в XX веке, была такова, что способна была подтолкнуть любое человеческое существо к тому, чтобы грабить и убивать или даже – будь у них такие навыки – убить, засолить и медленно съесть своих детей или мужей. Предметами обсуждения в каждой главе в этой книги были массовый голод, гражданская война и экспроприация. В ней также видную роль играл страх. Результатом всего этого в значительной мере стало сохранение на каждом новом историческом этапе замкнутых кругов, разделения на “нас” и “них”, подрывающее социальную сплоченность.

Ответственность за то, чтобы российские граждане не столкнулись вновь с голодом, должна отчасти лечь на плечи международного сообщества. Нет ничего важнее материальной обеспеченности: наличия еды, отопления, питьевой воды. Однако политическое наследие автократического государства и слабая правовая система тоже представляют собой реальные проблемы, которые должны решаться самим обществом изнутри. Невозможно импортировать и навязать извне политическую культуру, хотя некоторые виды методических консультаций кажутся делом вполне полезным. Сам российский народ должен принять решение попытаться нейтрализовать многосоставное наследие прошлого, противодействовать ему и выстроить новые структуры доверия. Первым шагом на этом пути может стать пересмотр отношений между гражданином и государством, исследование правовой легитимности, открытости (несмотря на предшествующее злоупотребление этим словом) и подотчетности. Именно такой путь, вместо серии отдельных судов, казалось, избрало российское правительство, решившись в 1991 и 1992 годах на запрет КПСС и реабилитацию ее жертв[1014]. Но на самом деле властями двигало не стремление к правде и примирению. Как и в случае с перезахоронением останков Николая II, идея состояла в том, чтобы герметично запаковать прошлое и предать его земле, чтобы избежать неловкой ситуации, предотвратить охоту на ведьм, а заодно и спасти свою шкуру.

Решение похоронить прошлое не встретило широкого общественного протеста. Обосновывалось это тем, что многие бывшие конвоиры, доносчики и следователи сами в какой-то момент пали жертвами репрессий – или в буквальном смысле (многие и правда были арестованы), или оказавшись заложниками системы, которая не оставила им выбора. Хотя это объяснение кажется гуманным, в действительности за ним скрывается повсеместный страх перед будущим. Один приятель признался мне:

Спустя несколько недель после этого разговора он обнаружил, что неуязвимость его семьи не была случайностью. У его деда и правда был секрет. В начале войны он был снайпером. Среди его медалей есть одна, которую он получил в награду за то, что расстреливал своих собственных соседей во время московской паники 1941 года. Впоследствии он в разных качествах сотрудничал с органами.

Страх подобного рода открытий встречается часто, но его не назовешь повсеместным. Есть и те (например, Лев Разгон), кто хотел бы увидеть каждого генерала, беспечно тратившего солдатские жизни, каждого палача и мучителя на скамье подсудимых, несущих ответственность за свои преступления. Преимущества подобной позиции очевидны: в российской культуре идея личной, индивидуальной ответственности остается слишком расплывчатой. Это общество, в котором закон до сих пор ничего не значит, в котором люди базово не верят в то, что юридические и демократические процессы способны им помочь. В стране до сих пор важную роль играют “семейные связи”, разветвленная система авторитетов и протекций, халатное, наплевательское отношение к законности. Поэтому исследуя полное насилия прошлое, слишком просто было бы уйти в безличные рассуждения о “системе”. Новые горячие приверженцы капитализма и международных торговых концессий, происходящие из семей старой элиты, говорят об этом с самыми располагающими светскими интонациями. Влияние, накопленное при советской власти, все еще имеет вес (в рядах новой мафии можно обнаружить бессчетное количество представителей старой Коммунистической партии), и сотрудники органов госбезопасности продолжают жить в своих комфортабельных квартирах, делясь воспоминаниями и попивая виски, и не скрывают удовольствия от того, что им удалось уцелеть, да и еще и в таких удачных обстоятельствах. Власть может выпроводить на пенсию жертв режима, если они подадут соответствующее заявление, но она никогда не отказывалась от обязательств перед верными слугами своих предшественников.

Все это не имеет никакого отношения к справедливости и правосудию. Это экстремальная форма политической целесообразности: говорить одно, а делать другое, пощадить палачей прошлого, а их жертв обречь на вечное прозябание в состоянии правовой неопределенности, только бы не прикладывать усилий, пусть даже они помогли бы избежать дальнейшего насилия. Альтернативная повестка была бы сопряжена с огромными затратами. Нынешний экономический и политический кризис и без того достаточно глубок. Не стоит забывать и о том, что перед нами общество, которое слишком часто на протяжении своей истории переживало раскол, общество, в котором у юридических расследований весьма подпорченная репутация. Раскапывая имена, заново вскрывая старые конфликты, встаешь на опасную дорожку. Проблема заключается в том, что противоположный выбор – это путь к отречению, очередному молчанию, новой волне страха. Судебные процессы и приговоры – дело каверзное, особенно если они вершатся спустя полвека после вынесенных на рассмотрение событий. Но идентификация конкретных преступников, нескольких морально запятнанных стариков, может быть не единственной их целью. Тут важно обозначить правовые рамки, важна надежда, особенно – в первую очередь – если она зарождается в недрах самого общества. Отказ исследовать возможности примирения и, более того, взглянуть без цинизма на коллективное прошлое, страх того, что гнев и злость не поддаются контролю, отрицание возможности обновления и возрождения, зачатки которых может нести в себе само общество, – все это жесты отчаяния, капитуляции перед лицом идеи, что люди, отмеченные насилием, обречены вечно воспроизводить его.