— Клянусь, мой повелитель, — отозвался Мирза.

— Теперь я скажу тебе все. Она — родственница гяура, императора Константина, которую мы видели здесь в день приезда. Да видел ли ты ее? Я позабыл.

— Не видел, повелитель.

— Ты все равно узнаешь ее с первого взгляда; красотой и грацией она — словно дочь гурий, которые прямо сейчас подносят напиток бессмертия всем, кого возлюбил Аллах, даже Пророку.

Тон Магомета изменился.

— Перо и бумагу.

Взяв в руки инструкции, он скрепил их своей подписью — той же самой, что стояла и на охранном знаке на воротах Терапии.

— Вот — храни их бережно, ибо, прибыв в Константинополь, ты станешь христианином. — Он снова рассмеялся. — Мирза — Мирза, с которого Магомет взял клятву, которому доверил тайну своего сердца, — и христианин! Тем самым грех вероотступничества переходит на меня.

Мирза взял инструкции.

— О другом я предпочел не писать. Чем я могу это написать, кроме собственной крови, столь животрепещущая это задача! Однако вот чего я от тебя жду. Слушаешь? Для тебя она станет зеницей ока. Сообщай мне о ее здоровье, о ее передвижениях, с кем она встречается, что делает и говорит; оберегай ее от любых невзгод; если кто-то дурно о ней отзовется, убей его, причем делай это все от моего имени и не забывай, о мой Саладин, — именем твоей надежды на райский сад и ложе в раю — не забывай, что, прибыв в Константинополь, я должен получить ее из твоих рук такой же непорочной, какой оставил… Ты выслушал мою волю. Нынче вечером я пришлю деньги к тебе в покои; нынче же вечером ты тронешься в путь, дабы твой отъезд поутру не пробудил любопытства у какого-нибудь идиота… Поскольку ты будешь моим представителем, веди себя по-королевски. Короли себе не изменяют… Более тебе не нужно ничего, кроме этой печатки.

Он достал из-за пазухи крупное кольцо — резьба на изумруде совпадала с подписью под инструкциями — и вручил его Мирзе.

— Если хоть один паша, или беглербей, или губернатор города или провинции, принадлежащей моему отцу, откажет тебе в любой твоей просьбе после того, как ты покажешь ему это кольцо, доложи — и зиндан покажется ему не столь уж страшным в сравнении с моим гневом. Я сказал все. Ступай… О награде поговорим при следующей встрече… Нет, погоди! Сообщаться мы будем через этот замок — для этого я пришлю тебе в Константинополь особого человека. И помни: в твоих посланиях на каждое слово про город должно быть по два про нее… Вот тебе моя рука.

Мирза поцеловал ее и вышел.

Теперь нам ведомо, кто такой граф Корти и зачем именно он прибыл в Константинополь: это тайный соглядатай Магомета, и, говоря коротко, миссия его состоит в том, чтобы держать город под наблюдением и докладывать повелителю обо всем, что может способствовать успеху его завоевательных планов. Ведомо нам и то, что он получил особое поручение касательно княжны Ирины.

Даже из самого поверхностного осмысления этих открытий становится ясно, что далее эмира следует называть его итальянским именем, с титулом или без. Но прежде чем отказаться от его прежнего имени, мы должны уяснить для себя, остается ли он теперь, когда стоит на палубе своей галеры, дожидаясь запрошенного дозволения императора Константина, прежним Мирзой, удостоившимся столь высокой чести от Магомета, — пусть и сменившим титул.

С того самого момента, когда судно оказалось в виду города, он не покидал своего места на крыше каюты. Моряки, время от времени бросавшие на него взгляд, считали, что он зачарован видом, ибо стоял он недвижно и смотрел неотрывно. Впрочем, на лице его не отражалось ни восхищения, ни упоения. Человек с острым взглядом может смотреть на гору и не видеть ее; в самый разгар битвы он может быть глух к ее грому; в критический момент он может быть настолько поглощен мыслью или ощущением, что не почувствует ничего больше. Если, допустим, то же самое происходило сейчас с эмиром, в душе его, видимо, совершилась перемена, вызвать которую могла лишь некая очень важная причина. Некогда он был полностью удовлетворен своим положением, горд уже обретенной славой, счастлив собственной властью над сложившейся ситуацией, упоен тем, что повелитель положил руку ему на плечо и обратился к нему по-дружески, называя то своим Саладином, то своим соколом.

Строго подчиняясь приказу, Мирза в ту же ночь отбыл из Белого замка в Константинополь. Он ни с кем не обсудил своих намерений, понимая, что сохранение тайны — ключ к успеху их предприятия. По той же причине он приобрел у дервиша, путешествовавшего в свите принца Магомета, его одежды, а также осла с полной упряжью. С рассветом он уже перевалил за холмы у Босфора, с намерением двигаться вдоль восточного берега Мраморного моря и Геллеспонта, откуда греческое население уже почти полностью вытеснили турки, а потом скорейшим путем переправиться через Дарданеллы в Италию: путь долгий и нелегкий, однако позволявший полностью скрыться с глаз знакомых, что было необходимо для успеха его предприятия. Новый облик застраховал его от задержек в пути: правоверные считали дервишей святыми, а к тому же нищими, у которых нечем поживиться. Встретив такого человека, в сером плаще с капюшоном, в грубых сандалиях, с почерневшей выдолбленной тыквой для сбора подаяния у пояса, никто из магометан и заподозрить не мог, что в драном вьюке на спине у безответного животного, бредущего за ним следом, точно усталая собака, скрыто целое сокровище.

Дарданеллы — важный перевалочный пункт для купцов из Греции, Венеции, Генуи. Мирза приобрел там итальянское платье, перешел на итальянский язык — и превратился в итальянца. У одного из моряков он взял на время карту итальянского побережья, дабы решить, в каком порту лучше высадиться.

Пока он раздумывал, ему вспомнился разговор с индийским князем в шатре последнего в Эль-Зариба — он в точности вспомнил все слова этого удивительного человека, касавшиеся особенностей его выговора. Кроме того, он вернулся мыслями к описанию дома или замка, из которого его забрали ребенком и о котором он поведал князю. На прогулки его выносила женщина, он помнил синее небо, полоску белого песка, плодовые деревья с одной стороны, море — с другой. Он помнил, как волны разбиваются о берег, зеленые оливы в саду, укрепленные ворота замка; на это князь сказал, что, судя по описанию, речь идет о восточном побережье Италии, неподалеку от Бриндизи.

Замечание было брошено вскользь, однако теперь оно взволновало эмира куда сильнее, чем тогда, и мысли его устремились к Бриндизи. Поездка в Италию была нужна для того, чтобы придать правдоподобие личине, под которой он станет жить в Константинополе, — соответственно, ему надлежало поближе ознакомиться со страной, ее географией, политическим устройством, городами, правителями и нынешним положением дел; в противном случае в первом же разговоре с осведомленными лицами из круга императора он выдаст себя с головой. После этого им овладело необычное смятение духа.

С того самого дня, как его взяли в плен пришельцы в тюрбанах, его никогда не посещало желание увидеть и обрести вновь родную страну и семью. Кто был его отец? Жива ли еще его мать? Да, суровость системы воспитания янычар становится самоочевидной уже из самого того факта, что он никогда не задавался этими вопросами, никогда не стремился их разрешить. В нем подавили самые естественные природные инстинкты! Как можно было достичь этого с такой полнотой? Обстоятельство это подтверждает теорию, что человеческую личность формируют воспитание и окружение… Жива ли его мать? Помнит ли она его? Плакала ли о нем? Кто она такая? Если она еще жива, сколько ей лет? Он попробовал подсчитать. Если ему двадцать шесть, вряд ли ей больше сорока пяти. А это значит, что если взор ее и затуманился, то слегка, а волосы только-только засеребрились первой сединой; что же касается ее чувств, разве цвет материнской любви способна сгубить даже сама Смерть?