Лошадь совсем обезумела — она же была ранена, а теперь еще и стреножена, — дико заржала и метнулась в сторону от дороги. И мы все трое — сучащая конечностями мешанина из двух людей и коня — внезапно рухнули прямо в ледяную реку.

Темная крутящаяся масса воды, пузырьки воздуха, руки и ноги, казалось, жевали меня в чьем-то огромном рту. Ослепший от падения, я глотнул воды и захлебнулся. Чудовищная тяжесть прижала меня к камням, расплющивая грудь, и я понял, что умираю. Ужасная грусть охватила меня, превратившись в речную воду. Я просто тонул в печали. Тяжесть пропала, и я уплыл в полный мрак. Жизнь уходила, и последней совершенно абсурдной мыслью было воспоминание о старой одноглазой собаке из моего детства, которую я очень любил; она все лаяла и лаяла, прося меня поиграть с ней.

Было темно и холодно, а в ухо все лаяла собака. Я словно плыл, окутанный холодом, который тянул меня за ноги и кончики пальцев. Я лежал на спине, обнаружив вдруг, что вижу звезды и ветки дерева. Потом я все понял. Я плыл по реке, но что-то удерживало меня на месте, не давая течению унести дальше. Осторожно ощупав себя, я догадался, что моя скатанная сутана зацепилась за ветви упавшего дерева. Охваченный паникой, я забарахтался и чуть снова не утонул. Это было настоящее мучение — попытка повернуться и исследовать дерево окоченевшими руками, — пока я не сумел как следует ухватиться за толстый сук и подтянуться достаточно близко, чтобы освободить зацепившийся край. Грудь сдавило болью, она как паутиной оплела меня всего, и я мгновенно вспомнил ужасную тяжесть лошади, прижавшей меня ко дну.

Не помню, как выбрался на берег. Гораздо позже я очнулся на ложе из сухой травы и тростника. Снова рядом лаяла собака, очень громко, и я, открыв глаза, увидел мокрый собачий нос на расстоянии ладони от лица.

— Здорово, собака, — пробормотал я и снова погрузился во тьму.

Опять была ночь или поздний вечер. Я сел, и грудь вновь сдавило болью, но на этот раз не так сильно. Одежда моя успела высохнуть, по крайней мере спереди, значит, пока я спал, стоял солнечный день. Собаки рядом не было, и я решил, что она мне приснилась, встал и потащился прочь от воды. Вокруг простиралась равнина, насколько можно было видеть в меркнущем свете дня. Я находился в болотистой низине, заросшей чередой, в петле, образованной изгибом реки, но во все стороны расходились поля, на которых виднелись темные силуэты пасущейся скотины и даже слышался хруст пережевываемой травы. Дальше вверх по течению виднелась какая-то темная масса с поблескивающими огоньками. Да, я оказался на заливных лугах.

Я помотал головой, пытаясь прояснить мозги. Боль проснулась, но я уже начал потихоньку осознавать происшедшее. Для всего мира я словно умер — и в таком виде проплыл через весь город, оказавшись в итоге по другую его сторону. Насколько далеко? Милях в двух? В четырех? И почему я не утонул? Потом — по кусочку собирая воедино разрозненные воспоминания и чувства — припомнил ощущение словно бы полета, отсутствие всякой тяжести, силу течения, воду, струившуюся между пальцами. Я плыл на спине — видимо, инстинктивно. Потом вспомнил про свой груз и ощупал золотую руку. Она все еще была привязана ко мне, но съехала вбок, надо полагать, в пылу схватки, и теперь болталась в нижней части спины. Вот вам и ответ хотя бы на один вопрос: рука святой Евфимии послужила мне балластом, своего рода килем, поддерживая на воде лицом вверх и задницей вниз. Я отвязал ее и снова прикрепил к груди, но так и не смог заставить себя на нее посмотреть. Только вздрогнул, когда холодный металл прикоснулся к телу. Мне вдруг страшно захотелось сорвать ее с себя и забросить подальше в реку, но тут же припомнились слова Билла: «Это же все, что у тебя есть, Пэтч». Так он сказал, стирая с золота кровь.

«Добрый совет, как и всегда, дорогой мой дружок», — подумал я. И тут же осознал: Билл мертв, лежит в канаве, где-то по ту сторону города. Грудь пронзила новая боль, словно, пока я спал, мне вырвали часть внутренностей. И теперь образовавшаяся кровоточащая пустота заполнилась горем и сознанием собственной ужасной вины. Не будет больше у Билла ни пива, ни шлюх, никогда он не засмеется и не полезет в драку. И никакой Франции не увидит, и я уже не увижу его хитрющую улыбку. Я упал лицом в мокрую траву, и перед внутренним взором проплыло его лицо, безжизненное и бледное, каким оно стало в тот момент, когда Билла настиг кистень сэра Хьюга. Это я его убил, точно я, как будто моя рука нанесла ему смертельный удар: это за мной Смерть гналась от самого кафедрального собора. А что с сэром Хьюгом? Я вроде бы помнил, как на него навалился конь, когда мы упали в реку. Тоже, наверное, мертв, решил я, — сумасшедший, настигнутый собственным безумием, и его игра закончена. Вместе с моими надеждами. Сомнений нет: эти два трупа тоже запишут на мой счет. Приближалась ночь, и я ощутил, что Смерть, как стародавний приятель, уже пристроилась рядышком, чтобы неусыпно бдеть до самой зари.

На заре заливные луга восхитительны — наряжены в сверкающие серебристые одежды, на фестонах из паутины поблескивают капельки росы, в зелени травы пестрят яркие пятна цветов. Огромные красноватые туши домашнего скота бредут сквозь эту сверкающую всеми цветами радуга пелену, не замечая ее. Должно быть, я крепко спал: пауки успели сплести вокруг меня настоящую сияющую пелерину. Город был совсем близко: до крайней лачуги квартала кожевников меньше мили.

Но мрачное настроение вчерашнего вечера немного оставило меня. Я уже не утопал в сплошном отчаянии. Может, стоило пожить еще немного, хотя бы для того, чтобы оправдать гибель Билла. И не слишком ли долго я здесь торчу? Я еще раз обдумал свое положение. У меня была золотая реликвия и одежда, подсохшая, но отнюдь не роскошная. Если не считать тонзуры, выглядел я как крестьянин, привыкший ночевать под живой изгородью, — и вот вам, к примеру, такая история. Я — сын фермера, продавший шерсть на одной из ярмарок, что устраивают в центральных графствах Англии. А теперь возвращаюсь домой. По дороге на меня напали воры, я лишился всех денег, а безденежье, как известно, вынуждает ходить пешком. Стало быть, я возвращаюсь домой, по крайней мере двигаюсь в сторону дома. В Лондон мне тащиться, как выяснилось, не хотелось. Из куска полотна, оторванного от обмоток, я состряпал себе вполне приличный головной убор, и когда обвязывал им свою выбритую макушку, меня осенило. На свете есть только один-единственный человек, который может мне сейчас помочь. Я повернул на запад и тронулся в долгий путь назад, к брату Адрику.

Нас разделяло немало земель. Мендипские пустоши, Седжмур, Блэкдаунские холмы. Я шел ночами, при лунном свете, когда вокруг были люди, и днем, если двигался через пустынные места. Это было длинное и тяжелое путешествие, но рассказывать особо не о чем. Я питался ягодами, ловил рыбу в ручьях и разное мелкое зверье. Я ведь родился и вырос в Дартмуре, так что голодным на воле никогда не останусь. Однажды мне явилась фортуна — в образе полусумасшедшего возчика, позволившего мне ехать на своей раздолбанной старой повозке, на мешках с пеньковыми оческами, предназначенными для верфей Плимута. Он не хотел брать с меня денег, что было весьма кстати. Думаю, что возчик, совершенно свихнувшийся на всяких суевериях, принял меня за бродячего демона и помогал исключительно с целью предотвратить любые несчастья, которые я могу на него навести. Мы повстречались на перекрестке дорог около Калломптона, и он довез меня почти до места.