Проповедник широко открытыми глазами посмотрел на багроволицего прокуратора.

— Значит, ты меня, Феденька, на крест отправишь? — слегка дрожащим голосом спросил он. — Во имя общественного блага и спокойствия товарищем пожертвуешь, дружбу нашу многолетнюю растопчешь?

Софоний почесал бороду.

— Кидаешься ты словами, Николаич, — укоризненно Сказал он. — Дружба, товарищество… Где ж оно было, когда ты меня на бюро за растрату песочил? Что-то не заметил я тогда товарищеской дружбы и взаимопомощи…

Он осекся, заметив, что за ними с явным злорадством наблюдает бывший экстрасенс, переквалифицировавшийся в халдеи. И такой живой интерес блестел в жуликоватых глазах Мардука, что Софоний опомнился и неуклюже закончил:

— А вообще-то, Борисыч, негоже с ним так поступать. Как говорится, конечно, он — сукин сын. Но нельзя же забывать, что он все-таки наш сукин сын! Кадры беречь надо, не зря же было однажды вождем мудро подмечено, что кадры решают все!

Прокуратор залпом выпил чашу вина и нервно заходил по пустому гулкому залу.

— Тебе хорошо рассуждать, — хмуро и язвительно сказал он, остановившись перед караванщиком. — Ты сегодня здесь, а завтра сел на верблюда — и только ветер тебя видел да пески безжизненные. А мне с людьми жить. Я людьми руковожу, и ты только заметь, где я ими руковожу — на оккупированной территории я ими руковожу! Ты ведь иудеев знаешь, они без мыла в жопу залезут. Наговорят Вителию, тот, в свою очередь, принцепсу донесет, меня ведь в два счета в глухую британскую или испанскую провинцию дослуживать отправят или вообще к черту на кулички — в Парфянию загонят![15]

— Все к Дону ближе, — мечтательно сказал Софоний. Прокуратор сел.

— Ладно, — все так же хмуро и отрешенно сказал он. — Обещать ничего не буду, но помогу по мере сил и возможностей.

Он посмотрел на проповедника. Иксус с обреченным видом покачивался на скамье. Взгляд прокуратора смягчился, и в нем проскользила еле заметная жалость.

— Ну, что ты скис, Николаич? — грубовато спросил прокуратор. — Не распяли ведь еще! Может, все оно ещё и обойдется.

Некоторое время собравшиеся в храме молчали.

— Мужики, — сказал хозяин подземелий, и все обернулись к Мардуку. — А хотите музыку послушать? — сказал тот с внезапной и оттого подозрительной душевной щедростью. — У меня ведь, когда нас сюда закинуло, магнитофон японский в кармане был. И две кассеты Розенбаума…

— А питание ты откуда берешь? — подозрительно спросил Софоний, цепко вглядываясь в лицо лжехалдея. — Или батарейки совершенно случайно у тебя в кармане завалялись?

Мардук беззаботно махнул рукой.

— Главное, что голова со мной оказалась, — беспечно сказал он. — Батарейки я сам сделал из цинка, графита и лимонной кислоты. Минут на двадцать хватает. Так будем мы слушать Розенбаума или по домам расходиться станем?

— А идите вы со своим Розенбаумом, — с тоскливым отчаянием сказал Иксус. — Тут того и гляди завтра повесят, может быть даже, стремглав. А они Розенбаумом достают… Эх, — горько выдохнул проповедник. — Правильно царь Соломон говорил: человек одинок и другого нет. Каждый, выходит, в одиночку умирает…

Но когда из динамиков магнитофона, поставленного на стол, послышался хрипловатый и душевный голос барда, выводившего:

А на окне наличники,

Гуляй и пой станичники…

Иксус подпер щеку ладонью, и такие глаза у него при этом были, что смотреть в них присутствующим не хотелось.

Верно сказано было: кто находится между живыми, тому ещё есть надежда, так как и псу живому лучше, ежели мертвому льву.

И ещё — кто хранит уста свои и язык свой, тот хранит от бед душу свою.

в которой оказывается, что Пасха — это праздник, но не для всех, выясняется, что отрекаются даже любя злодейство замышляют первосвященники, а страдают, как всегда, их рабы

Женщин к праздничному столу не допустили. Известное дело, у женщины всегда на уме, что у пьяного мужика на языке. А тут все-таки была последняя вечеря, и нельзя было, чтобы превратили её в блуд. Тем более что готовились к празднику загодя. На столе стояли пасхальные блюда; горькие травы, опресноки, в чашах — густой взвар из груш и яблок, смешанных с орехами и фигами, не забыт был и званый харотсетх,[16]а уж печеный барашек был подан к столу не один. О вине и говорить не приходилось, все-таки не последний кусок доедали, чтобы разбавленным уксусом жажду за праздничным столом утолять. Не за поску трудились! Ведь как оно было — кто по доброте сердечной Сына Божьего кормил, а кто, по зависти и далекоидущим замыслам, будущего царя Иудейского прикармливал.

Иксус был грустен, почти меланхоличен. Выпуклыми печальными глазами он обводил стол, поглаживал бородку, то и дело останавливаясь взглядом на обоих Иудах, и загадочно говорил:

— Истинно говорю вам, один из едящих со мною нынче же предаст меня!

— Да что ты такое говоришь, равви?! — укоризненно сказал кариотянин. — Никто тебя предавать не собирается.

— Ухо отрублю, ежели такой подлец сыщется! — мрачно пообещал плечистый и статный Кифа.

— Один из ныне едящих со мною предаст меня! — продолжал тосковать Иксус, испытующим взглядом сверля обоих Иуд.

— Блажит равви! — развязно сказал Иуда из Кариота, пожимая плечами и тайно делая красноречивый жест. — Мнительным стал, своим уже не доверяет!

В ногах у учителя уселся недоверчивый и все проверяющий эмпирическим путем Фома Дидим, мрачно сообщил, отщипывая виноградины от грозди:

— Там переодетых римлян полно, словно не в Гефсиманском саду сидим, а у Аппиевой дороги. К чему бы это?

— Может быть, у них свои гулянья, — заметил старший Иоанн, тот, который был из Воанергесов. — Ну, римляне, ну, оккупанты. Что ж им теперь, из-за этого и выпить в свободное время нельзя? В казармах небось начальство гоняет, вот и переоделись в цивилку, чтобы на природе, так сказать, вдали от чужих глаз вмазать. Глупо ведь разбавленным вином давиться. Ведь в жизни как все бывает. Закон обязывает, а душа требует своего.

— Дурость! — кратко подтвердил Фома, прикладываясь прямо к кувшину. — Вино портить — значит душу губить. Красные капли густо усеяли его черную бороду.

— И откуда только обычай такой глупый взялся? — сказал Фома.

— Из-за рабов, — авторитетно сказал Симон по прозвищу Кифа. — Неразбавленное вино они рабам дают. Потому как если народ не поить, то обязательно бунты начнутся. А рабов-то у них ого-го сколько! Вот для себя нормального вина и не остается, приходится римлянам разбавленным пробавляться или вообще поску уксусную пить!