Иксус отставил чашу.

По лицу было видно, что воспоминания ему удовольствия не доставляют. Что хорошего могут найти в своих воспоминаниях осколки кувшина?

— Чего ж тут рассказывать? — вздохнул он, с сожалением поглядывая на блюдо с бараниной. — Попал в гладиаторскую школу, бежал, разумеется… Ну какой из меня гладиатор?! В первом же бою закололи бы… Полмесяца в песках скитался, потом меня бедуины поймали, в Египет отвезли да в рабство продали. Там сначала на скотном дворе работал, потом в храме у тамошних жрецов… — Он пожал плечами и снова потянулся за куском баранины. — Нахватался у них малость, а тут купцы приплыли. Я и смотался… Теперь вот хожу, — он криво усмехнулся, — проповедую…

Прокуратор покачал бритой головой.

— Я и смотрю, — сказал он. — Нахватался ты, Николаич, нетленных истин, учениками обзавелся… В город вчера как триумфатор въехал…

Иксус скромно потупился.

— Похоже, ему эта жизнь нравится, — мрачно сказал Софоний.

Иксус поднял голову.

— Ты мне покажи того, кому эта жизнь понравится, — сказал он. — Я, братцы, три года каждую грозу на улицу выбегал, все ждал, когда молния ударит. Ночью проснусь, зубами скриплю, спасу нет, как обратно на Дон хочется… Бузулуцк, понимаешь, ночами снился…

Тяжело вздохнув, Иксус мрачно посмотрел на Софония.

— Жизнь эта нравится, — передразнил он купца. — А ты, г дружок, рабом когда-нибудь был? А тебя пороли за кусок украденного с голодухи хлебушка? Ты вот там купцом был и здесь купцом пристроился. А здесь первых секретарей нет, вот и пошел в проповедники, чтобы будущее, понимаешь, приблизить.

— Брешешь ты все, — тяжело сказал Софоний. — Ничего ты приближать не хотел. Тебе бездельничать хотелось. Вот и пошел в проповедники, чтобы языком молоть. Ты и в Бузулуцк вернуться хочешь, чтобы опять свое место в райкоме партии занять.

— Да хватит вам! — хмуро уронил прокуратор. — Не для того мы здесь собрались, чтобы друг другу на больные мозоли наступать. Верно я говорю, Мардук?

Лжехалдей пожал плечами:

— Мне лично и здесь хорошо. А обратно все равно не попасть. Приспосабливаться надо, товарищи, приспосабливаться к реалиям местной жизни. Да, прошлое. Зато здесь партийного диктата нет. Говорю что хочу. Анекдоты из нашей прежней жизни в местные притчи перекладываю.

— Прорицаешь, — с сарказмом ввернул Софоний.

— Прорицаю! — живо повернулся к нему Мардук. — Здесь это законом не запрещено! Каждый крутится как может! Надо трезво смотреть на реалии!

— Конечно, — иронично протянул Софоний. — Купи в книжном магазине «Историю Рима», так что ж тебе с ней не приспособиться к этим самым реалиям!

— А тебе кто мешал? — остро и недобро глянул на него Мардук. — В вашем магазине эти книги два года пылились, никто в них и заглянуть не хотел. А книга, как говорили мудрые люди, она есть источник знаний. — Он самодовольно оглядел тускло освещенный факелами зал, роскошный стол и добавил: — Она, дорогой товарищ, не только источник знаний, она ещё и источник изобилия.

Прокуратор махнул рукой.

— Ладно, — сказал он. — Что с этим делать будем? — Он указал на проповедника.

— А что со мной делать? — Иксус даже жевать перестал. — Не надо со мной ничего делать. У вас свои заботы, у меня свои.

Прокуратор грустно усмехнулся.

— Ничего ты не понял, — хмуро сказал он. — Ты себе здесь какое имя взял?

— Иксус, — сказал проповедник и пояснил: — По-гречески значит неизвестный.

— Крестился? — в упор спросил прокуратор. Не ответить ему было невозможно. Опыт, большой жизненный опыт помогал прокуратору и не такие орешки раскалывать.

— Естественно, — смущенно сказал Иксус. — На реке Иордань. Потому меня Крестом и прозвали.

— Все правильно, — сказал прокуратор и через плечо спросил Мардука: — Ну, сможешь ему предсказать дальнейшую судьбу?

— А чего её предсказывать? — удивился тот, хрустя твердой сочной грушей. — Повесят его на Голгофе меж двух разбойников. Как говорится, «и к злодеям причтен».

— Вы мне это бросьте! — сказал с достоинством Иксус и нервно отхлебнул из чаши вино. — Это шантаж. Что значит — «и к злодеям причтен»? Кто меня в злодеи запишет?

Прокуратор хмуро улыбнулся.

— А ты сам прикинь, — посоветовал он. — Иксус Крес-тос… крещен Иоанном на реке Иордань… в город Иерусалим прибыл накануне Пасхи… Может, скажешь, что среди твоих учеников и Иуды нет?

Видно было, как Иксус Крест побледнел.

— Есть, — быстро и нервно усмехаясь, признался он. — Целых два… Так это что же выходит? Выходит, что я — это Он? Черт! Вот вляпался! Получается, значит, что Он — это я. — Проповедник снова торопливо отхлебнул из чаши.

— Дошло, — удовлетворенно сказал бородатый Софоний.

— А Волкодрало в книжники подался, — продолжал торопливо прикидывать Иксус. — Он меня всегда не любил, значит, и здесь я от него какой-нибудь подлянки ждать должен. — Он помолчал, прикидывая что-то в уме, потом неожиданно возопил; — Что ж это получается, выходит, мне и жить-то осталось совсем ничего?

— Проняло, — снова прокомментировал Софоний.

— Я же и имя себе понезаметнее взял, — с рыдающими нотками причитал Иксус. — Мне много ли надо — на опреснок и баранинку да на хорошего вина кувшин! Никого не трогал, людям по возможности помогал… За что на крест-то?!

Мардук злорадно улыбнулся.

— С умом проповедовать надо было, — сказал он. — А тебя куда занесло? Гордыня, брат, она самый тяжкий грех. Ты зачем построение Царствия Небесного в отдельно взятой стране проповедовал?

Видно было, что аппетит первоначальный у Иксуса пропал. Проповедник поднял глаза и тоскливо оглядел товарищей по несчастью.

Товарищи эти смотрели на него со скучающим интересом, и Иксус понял, что им его распять на кресте — что скворчонку в поле червячка склевать. И склюют, не задумываясь, склюют во имя собственного благополучия и спокойствия. Слишком хорошо Иксус их знал, не один год с ними в партбюро персоналки провинившихся партийцев рассматривал. Схарчат, бисовы дети, и не поморщатся…

— Вот беда-то! — токующим глухарем закружился он на скамье. — Вот уж беда так беда! Выручать меня надо, братцы. По глупости ведь, по незнанию я в это самое влез по самое не хочу… Что молчишь-то, Федор Борисыч? Иуда, он ведь из твоих осведомителей будет, что ж ты — со своим собственным сексотом не справишься, рот ему заткнуть не сумеешь? Ну, что ты молчишь, Феденька? Что ты жилы из меня тянешь? Прокуратор смущенно кашлянул.

— Ты, Николаич, не обижайся, — сказал он, отводя взгляд в сторону, — но тут, понимаешь, такое дело… Тут мы, дорогой мой человек, высокой политики касаемся. И Иуду ты мне напрасно приписываешь, не мой это человек, совсем не мой. Первосвященник его на тебя нацелил. — Он неожиданно взъярился. — А не хрена было себя царем Иудейским именовать! Ишь партийные гены взыграли! Не сориентировался ты, Митрофан Николаич, в текущем моменте, а теперь ответственность на товарищей взвалить пытаешься!