Какое лихо досталось второму орлу, мы не узнали. Дорога поправилась, по бокам встали избы, и была очевидна близость крупного научного центра: сортирчики на задах села прежде, конечно же, все были контейнерами для перевозки астрономического оборудования.

* * *

Монды — село на берегу Иркута. В синем небе кардиограммой сердца Земли — ломаный контур Саянских гор, и микроинфаркт Земли — отличный от прочих пиков высотой, одинокостью пик Мунку Сардыка. Повредить костяк на Мунку Сардыке — мечта всякого английского альпиниста. Спасение Англии состоит лишь в том, что Англия далеко от Мунку Сардыка, а английский альпинист — человек небогатый. Б этом смысле была бы тревожна участь Америки, но альпинизм предусмотрительно в Штатах не развит.

В Мондах таможенный пункт «Скотоимпорта», а чуть выше — Часовые сопки, база гелиофизиков. Гелиофизики — самые бледные люди на свете. Едва выглянет солнце, они бегут по своим казематам смотреть на светило в гелиографы и коронографы.

Сердца бурят и русских, населяющих Монды, отданы науке, хотя могли бы принадлежать искусству. Ибо Монды самой природой отведены для съемок натурных фильмов, и один уж снимался.

— Оо, — говорят еще теперь старики, сворачивая под эти воспоминания папироску потолще.

Оо, надо быть очень крепким селом, чтобы начисто выветрить за год падение нравов, сопутствующее приходу той съемочной группы. Надо быть предельно человеколюбивым, чтобы для тирана Монд режиссера все же собрать верблюжьей колючки, напарить в ведре, и он будет сидеть над паром в спущенных бриджах, жертва алкогольных последствий, одновременно препираясь с героем кино ввиду его нежелания сниматься на лошади.

О, трудные дни пережили Монды, и кино тут не любят, поскольку куски, снятые Здесь, просмотровая комиссия отрезала, в фильм не включила. Науке, только науке принадлежат сердца пограничного населения. Наука меньше и напитки более высокого качества пьет, ввиду науки строится бетонный мост через Иркут, дети возле науки — прекрасно, и разве то киногруппа добилась регулярности завоза пива в Монды? Ей бы не по плечу!

Нет, в Мондах не любят прелестницу на час и вертушку Музу. С нею убить вечерок — куда уж ни шло. А жениться надо на доброй, степенной гражданке Науке.

Итак, прибывшие в Монды го научной части инженер Казаков, дозиметрист Кобахидзе и слесарь Данилов должны были пустить здесь атомную теплоэлектростанцию «Ангара», плод годичной работы ВНИИРТа (Всесоюзный научно-исследовательский институт радиационной техники, Москва).

Троим левшам из ВНИИРТа — в прямом смысле левши, в переносном смысле левши — назначались помочь местные силы: гелиофизик Липин и космик, кандидат физико-математических наук Лузов, оба из СибИЗМИРа (Сибирский институт земного магнетизма, ионосферы, распространения радиоволн, Иркутск).

«Ангару» предстояло монтировать не где-то, а именно на вершине горы Хулугайша. Вторая гора после Мунку Сардыка.

Словом, организационная часть работ была позади, отгремели ученые советы (что устанавливать и где устанавливать), отшумели партийные собрания по итогам ученых советов (кому перед кем извиниться за «олуха, простите, царя небесного» и кому за «стоит на бараньей позиции»). Наладился мир, штурмовой порядок. С одной стороны теперь были институты Сибири и Центра, «Ангара», с другой— единица малая, небухгалтерская — космический пришелец нейтрон.

* * *

Великолепен тип ученого — сибирский ученый.

В свое время среди членов Союза писателей был тип писателя — «ташкентский писатель». Ужасно было обидно — получить именование «ташкентский писатель». Такую обиду смывают чернилами, и некоторые— до сих пор. А значило это, что, когда настоящий писатель был разметан войной, когда один крепил фронт, другой — тыл, третий — блокированный Ленинград, четвертый тем временем смотался в Ташкент и там, без взыскательных судей, оформил себя писателем.

Сибирь далеко от Москвы, но сибирский ученый — не «ташкентский писатель». Космик Лузов, ученый с лицом человека, разгружающего вручную вагоны, не выбирал для защиты своей диссертации город поглуше.

— Он в Москве защищался, у Вернова! — подняв палец, сообщают о нем.

Может быть, кандидат наук из земель поюжнее утаил бы конфуз, не сказал. А Лузов в рабочем порядке сказал директору СибИЗМИРа Степанову (на прошлой неделе в Москве избран членом-корреспондентом Академии наук СССР): «Видели, у меня самописец регистрирует всплески излучений из космоса? Ни черта это не всплески, надо было мне раньше додуматься. Это липинский брат Валерка заводит венгерский мотоциклет, вот что пишет прибор у меня!»

Особ и характер травм, получаемых сибирским ученым. Седалищными недугами он не страдает, у него одежда не лоснится с тыла и на локтях от застольного тщания. Одежда Лузова терпит другой урон: как есть разрезается льдом на груди, в первый после ледохода денек пришлось переплывать Ангару. И Степанов вот сидит на Часовых сопках, царапает левой рукой доклад для конгресса гелиофизиков, левой рукой бросает в рот семечки: правую вывихнул, упал на лесной дороге, кистью как раз в замерзший след лошади. И сибирский ученый Липин…

Но сейчас-то Липин здоров. Липин дрался всю жизнь. С голодом— чужим. С фашизмом. С беспризорностью и безотцовщиной (не одного и не двух мальчишек-детдомовцев вырастил он в семье, вывел в люди, растит и теперь). И когда все извел: голод, фашизм, сколько мог — безотцовщину, — растерялся немного, с кем драться. Выбрал слепые силы природы.

В танковом шлеме, с аедром овса стоял посреди кривых горных лиственниц Липин.

— Атомоход не пойдет, Вездеход не пойдет, Теплоход не пойдет, больные они. Жереба Николаич здоровый, а кой прок в одной лошади?

Так говорил Липин на горной промежуточной базе. Сюда кое-как заполз Вездеход, но отсюда до горной вершины еще пять километров того, что, обожествляя возможности лошадей, позволительно назвать конной тропой.

Была ночь. Шел снег. Изо всех сил мигая огнями, летел в Монголии самолет. Была ночь и зима, потому что у подножия Хулугайши четыре времени дня — это четыре времени года. Утро — весна, день — лето, вечер — осень, ночью зима, валит снег, молчит, замерзает водопадец в ущелье.

Утром всех разбудили глухие удары — ветер сваливал снег на крышу кибитки. Утром небо очистилось. Утром все лошади оказались здоровыми. А здоровый еще и вчера Жереба Николаич, самая главная лошадь, ночью сбежал, предвидя возможность работы.

— Седлать и грузить, — опозоренный своим персональным конем, молвил Липин.

Грузить подошли все. На вьючные горные седла торчком воздвигали полутораметровые плиты — пенопласт, обшитый фанерой. Кони храпели, падали, бились, но на узде висел человек, еще один для смирности заматывал лошадиную морду мешком, а четверо строили на вьючном седле дом из щитов.

На вершины высоких гор закат приходит двумя часами поздней, чем в долины Но даже с вершины ушел