связалась с периферией. Периферия — никуда уж не денешься — сразу затребовала справку о побоях, свидетелей. Периферия постановила: подполковника Кацавея, рядового Велигурина из органов охраны общественного порядка уволить. Штраф, наложенный на подростков Горелова и Палатова, отменить как необоснованный. Но, учитывая вкрапления отдельных заслуг в большой стаж Кацавея, уголовного дела не заводить.

И в степи, где всякому правда видна, люди ахнули: это вот и все наказание? Только-то!

И никто из жителей не остался доволен таким наказанием. В селе Овсюги по сей день ахает женсовет, фотограф-ландшафтник, мужчина-шофер, вся общественность, интеллигенция.

Но ахают аккуратно, через плетень, да и то больше так, к слову:

— Растелилась коров ка-то ваша?

— Куда как, телушку принесла.

— Уж каб не сглазить, не сглазить. Вот наша худоба — так бычками все сыплет, одно наказание. Кацавею такое хотя б.

— Ему и такого не будет.

— Местной силой его не укусишь.

— Уж где укусить!

И, не осознавшая себя как силу, общественность, вздыхая, расходится.

КУПИНА НЕОПАЛИМАЯ

Есть люди большой, дерзновенной мечты. Проживая в далеком селе Томпуды и освоив до тонкостей кражу комбикормов, такой человек окрыляется.

«Ловок я! — горделиво думает он, не пойманный даже по пятому разу. — Сам черт мне не брат!»

И тут же гордыня начинает распирать человека. Ничтожным представляется ему родное село Томпуды и возможности обогащения тут.

«Двигать надо, — думает человек. — Чесать. В райцентре иметь проживание. А может, при моей сноровке, — в облцентре. Масштаб!»

Тут человек пакует имущество и карабкается в крупные населенные пункты. Крылья мечты застилают ему глазницы рассудка. Это мотылек, летящий в огонь.

Но есть трезвые граждане, реалисты, не фантазеры. Трезвый гражданин, оценив нынешнюю перспективу крупного города и населенность его детективами в штатском, пакует скарб и едет в глубинку.

— Что город? — говорит он. — Контроль на контроле. Горизонтов нет. Не то что полететь — вспорхнуть ужасаешься. Кто куда, а я в глубинку! Закон, мера пресечения — они вроде всюду одни, а вот не одни! В городе тебе строго отмеряют, аптекарским весом, а в глубинке и безмена на меня не найдешь.

Опять же расчет — правосудию труднее добраться в глубинку. Тоже — люди там мягкие, все больше изустники. На бумаге не жалуются, слух только пускают. А известно: не любой слух одолеет дикий километраж до облцентра. Пока дойдет, по существу, уже и не жалоба будет, а очень покорная просьба. И будешь ты в таких условиях сыт, незыблем и тороват. Вечность растворится тебе, и ты уже как бы над грозами и бедой, не человек — купина неопалимая!

Ну, и сбывалось, сбывалось. Текли долгие нетревожные годы на глубинном снабсбытовском поприще. Как полагается: даль синеет, ползут по тракту сельские грузовики с прогнутыми от частых кулачных стучаний крышами кабин, двор пахнет коровой и сливочной благодатью, и горит над сельмагом фонарь, убеждая, что и в этой далекой местности наряду с электричеством предположительны воры.

Так обратим внимание: Заиртышье. В Заиртышье село Кабаны, Хорский район. Интенсивное животноводство. Предгорья. Самогоноварение. Совхоз. Рабкооп и во главе Алфред Конф.

Нет, не стремился расти, идти в гору по службе земной житель Алфред. Ни за что не пошел бы он на выдвижение в город. Ибо здесь и была укромность глубинки со всеми приметами: и мотоциклисты ездят без номерных знаков, и молокане с субботниками живут в раздольном сектантстве.

Магнитным мужиком звали Алфреда-рабкоопа селяне. Ибо металлы, а равно и диэлектрики сразу липли к его точным рукам. Товаропроводящие чудеса идеально делал Алфред, так что вместо мотоцикла в рабкооп мог поступить просто оплаченный уже где-то счет.

И жаловались молокане, субботники, сами очень пристрастные к мотоциклетной гоньбе. Но изустно жаловались, как всегда, в виде слуха. Так что слух, на манер излетной пули, не ранил сознания районных властей. Опять же: власти приедут на чем? Милиция бедная, нету машины.

Так жил Алфред и отправлял службу. Неопалимый, непотопляемый. И сказал своему кассиру:

— А возьми в Хорской сберкассе лотерейных билетов, распространи магазинам. Тюкписковой, Местрековой, Букетовой дай. Пусть продают.

Частично продали, частично осталось. 217 билетов. А тут не Москва — глубинка. И зачем соблюдать финансово-отчетные строгости? Зачем журнально-ордерный учет, конто-корренто, бухгалтерия итальянская двойная и пр.? Зачем машину гонять, собирать непроданные билеты и сдавать спешно в банк за день до тиража? Не надо. А собрать их и положить в сейф. Выйдет тираж — сверить. Выигрышами и погасится недостача, а может, далеко превзойдется. Для Москвы, Красноярска — незаконное дело. А тут край предгорный, проворачивали уже — и сходило.

И, конечно, дождались таблицы. Разложили билетный пасьянс, и кассир Урченко закричала в испуге:

— Здесь «Москвич-408»!

— Тысячу! — ударившись в пот, погасил крик Алфред. Билет сам собой прыгнул в его магнитную руку. — Тысячу тебе, легковушку мне.

— Кукиш! — подвергнув себя алкоголю, худой, в свисающих штанах, закричал отец кассирши Василий Урченко. — Ты мне режь половину, тогда я скажу: справедливость существует не в одной только сказке, но также на факте!

— Так? — сказал Алфред-рабкооп. — Ты так? Вот же тогда: не дам ничего.

— Так? — напрягся Василий. — Тогда бумагу на тебя составим, вытягнем свою долю.

И случилось событие. Традиция изустного возмущения, такая крепкая по сей день на селе, привычка решать все миром, сходом на лавочке, а не буквой закона, была нарушена. В инстанции законвертованная, при марке и штемпеле отправилась жалоба. Человек восстал. Положил начало. Хоть из разбойных «принципов», хоть неизвестно, на что надеялся, но положил!

Неопалимый не испугался. «Далеко, — думал он. — Не приедут».

Однако приехали, много народу в чинах. Растолковали: закон один для хуторов и столиц. Отдельных сельских законов нету. Билет неправомочный, надлежит сдать.

— Не дам, — истово сказал Алфред. Да как же: вот он — и вдруг отдать? Да на что ж тогда жить так далеко?

— Надо отдать, — повторили ему. — Госсобственность вы присвоили. За это, знаете, что бывает?

— Не дам, — стиснул подсердечный карман Алфред, бледный, с тяжелым стоицизмом в зрачках. — Произвол надо мною наводите!

И ночью, сидя во дворе, где болтался на толстой цепи рыжий якорь большей собаки, овеваемый сливочной благодатью хлевов, думал, обнажив под луной билет 06725: нету жизни. Кончается жизнь-то! Ить правильно рассуждал: отсюда сколько километров до Хора? Тьма километров. До Абакана — пропасть. Про Красноярск, про Москву и не мысли — так далеко, будто вовсе их нету.