— Кикуко, война закончилась. Пойдем покупать тебе красивую одежду.

— Не нужна мне одежда! — крикнула Кикуко.

— Так уж и не нужна? Подумай. Если передумаешь, я тебе куплю что захочешь.

Дома рядом с изголовьем умершей матери хором плакали братья. Стоя на пороге, отец запустил палец в рот и, выудив остаток леденца, с которого свисала тонкая нитка слюны, кинул его на земляной пол. И тут же пошел к покойнице и, припав лицом к ее опухшим ногам, торчащим из-под покрывала, со слезами в голосе сказал:

— Мамочка, прости меня! Совсем я тебя замучил.

Кикуко уже давно во всем соглашалась с отцом. Она и сама не знала почему. Вот и сейчас она снова согласно кивала головой. Видимо, где-то в самом начале она упустила тот момент, когда можно было не согласиться. Наверное, смерть матери и была тем самым моментом.

Стоило Кэндзо сказать «жарко», как она подхватывала: «Да-да, очень жарко». И если он говорил: «Я — хороший отец!», она отвечала: «Очень хороший». Кэндзо часто ходил в парк аттракционов, расположенный на крыше торгового центра. Возвращаясь оттуда, он долго отчитывался перед дочерью о своем походе, а она слушала и кивала в такт его словам.

Кикуко нисколько не сердилась на себя за это. Эта терпеливая девушка, смирившаяся с болезнью без всяких успокоительных таблеток, уже ничего, от себя не хотела, потому и не могла себя ни в чем упрекнуть. Ее душа была обращена вовне и изливалась наружу, как сумрачный запах ночного цветка. Если бы только мир вокруг хоть немного изменился… Кикуко так ждала этой перемены: когда она произойдет, все станет совсем по-другому.

В коротком перерыве между хриплыми песнями, доносившимися из патинко, с оцинкованной крыши в комнату долетело слабое поскрипывание. Наверное, по крыше шла кошка. Лапы кошки неторопливо ступали по раскаленному солнцем цинку, словно не чувствуя дикого жара.

Кикуко помрачнела.

Кэндзо навис над ней, пристально вглядываясь ей в лицо. Вот он протянул руку к ее груди. Вот его рука оказалась у нее за пазухой. Кикуко, не понимая, что происходит, глядела на дряблую кожу на отцовском кадыке. Глазам было больно. Кэндзо засмеялся.

Кикуко закричала не своим голосом. Рука отца мягко ласкала ее сосок.

Сёитиро торопливо взбежал по лестнице, схватил отца за плечо.

— Отец! Что ты делаешь?!

— Ничего такого. Просто забочусь о доченьке. У нее грудь болит, вот я и делаю ей массаж. Что ж плохого? Не понимаю, зачем так кричать.

— Тебе надо отдохнуть. Сейчас как раз самое время.

— Ну что ж, пойду посплю. Так уж и быть… Эвона как. — И Кэндзо послушно поднялся на ноги. — Если со мной по-хорошему говорят, я не спорю. Я хороший отец! Слышишь, Кикуко, я пойду посплю немного.

Уложив Кэндзо спать, Сёитиро поднялся на второй этаж убрать принесенные отцом вещи.

У невысокого, крепко сбитого Сёитиро матово-бледное лицо. Под слегка вздернутым носом — словно рассеченная верхняя губа. Водянистые карие глаза на удивление прозрачны: невозможно понять, куда они смотрят, и взгляд от этого кажется расфокусированным.

Вообще-то по профессии Кэндзо портной. Из двух швейных машин одну отобрали кредиторы, но вторая все еще в лавке. Кроме того, в лавке есть утюг, гладильная доска, круглый тазик для воды (воду разбрызгивают на ткань перед тем, как начать гладить) и специальный стол для раскроя ткани. Сёитиро наследует семейное дело от отца.

Но заказов совсем нет. Только иногда кто-нибудь из соседей попросит подшить брюки, а заказов на пошив — ни одного. Семейный бюджет пополняется исключительно за счет зарплаты младшего брата Сигэдзиро[14], который работает на картонно-бумажном заводе. После работы Сигэдзиро ходит в вечернюю школу — он хочет поступить на медицинский факультет.

А Сёитиро раньше думал стать писателем. Он даже написал несколько рассказов. Кикуко часто их перечитывала. Но после того как сестра и отец заболели, Сёитиро оставил эту затею.

Брат и сестра нежно любили друг друга. Сёитиро часто говорил, что, если Кикуко умрет, он не сможет без нее жить.

Сёитиро равнодушно собирал принесенные отцом вещи. Содрогаясь от кашля, Кикуко, как в тумане, видела перед глазами его плоский затылок, когда он присел на корточки, чтобы поднять с полу сверток с конским навозом. Не переставая кашлять, Кикуко вспомнила, как, будучи ребенком, она дразнила старшего брата, стукала его по голове складным метром. Сёитиро никогда не сердился на нее, только становился угрюмым и замыкался в себе.

— Братец, — сказала Кикуко изменившимся голосом.

— Чего?

— Ты купил то, что я тебя просила?

Сёитиро не ответил.

— Почему ты не купил? — Я был занят сегодня.

— Чем ты был занят? Заказов никаких нет…

— Но не могу же я оставить лавку без присмотра. Отец вечно ходит где-то. Ну и к тому же мне стыдно его просить, чтобы он посидел в лавке, пока я пойду покупать то, что тебе нужно.

— Да ты просто трусишь. Так у нас ничего не выйдет.

— Раз я сказал, что куплю, значит, куплю. Просто надо дождаться подходящего момента.

— Так я же еще десять дней назад тебя попросила… — Кикуко ненавидела в брате бездействие и порождавшее его безволие. Ей часто снился сон, в котором она поджигала вялость и апатию Сёитиро, и они вспыхивали и горели ярким пламенем.

Любовь между братом и сестрой балансировала на грани отношений между любовниками. То, что происходило между ними, было страшным и постыдным. Оттого-то им и было удивительно, что, с детства живя бок о бок под одной крышей, они так мало знали друг друга. Но если бы в какой-то момент они начали понимать друг друга без слов, если бы это дикое понимание связало бы их на манер сиамских близнецов, то, наверное, в этот момент для них обоих не было бы ничего невозможного.

Сёитиро вспомнил, как десять дней назад сестра попросила его купить кое-что, и ему снова показалось, что он совсем не знает ее, что она по сути страшный и совсем чужой ему человек. Тогда Кикуко неожиданно завела разговор об одном из его рассказов.

— Послушай, братец. Лет пять назад ты мне давал читать свой рассказ. Он назывался «Арбуз». Мне было четырнадцать…

— Я тогда еще в вечернюю школу ходил.

— Вот-вот… Рассказ был трудным, и я мало что поняла. Но конец мне очень хорошо запомнился. А ты его помнишь?

— Конечно помню. Я же сам его написал.

Оба замолчали, погрузившись в воспоминания. В том рассказе сын из жалости решается на убийство и дает смертельно больному отцу арбуз с цианистым калием. И сам тоже ест арбуз вместе с отцом. А когда оба уже начинают впадать в забытье, происходит финальный диалог.

— Отец говорит сыну: «Как хорошо мы с тобой перекусили».