— Ты прямо как Белая Королева, — усмехнулся я. — Помнишь, в «Алисе в Зазеркалье»?

— Я не читала.

— Ну, там была такая Белая Королева, которая сперва громко вскрикивала, а потом уже укалывалась булавкой.

Последовала долгая пауза.

— Ладно, не буду вам больше мешать, — проговорила Дженни, и я понял, что она обижена. Понял, но что я мог сделать в своей горячке, подхлестываемый страхом, что день вот-вот начнет угасать, и я не успею кончить…

Больше мы не произнесли ни слова. Дженни сидела не шелохнувшись, какая-то отдалившаяся, погрузившаяся в себя. Я чувствовал свою вину, но, признаюсь, в глубине души был даже доволен: молчание ее пошло портрету на пользу. За этот последний час я сделал, пожалуй, больше, чем за два предыдущих. И наконец, когда окно уже наливалось предвечерней синью, я нанес завершающий мазок и опустил кисть.

— Кажется, кончил, — облегченно вздохнув, проговорил я. — Хочешь взглянуть?

Но Дженни не ответила, казалось, она дремлет. Тихонько ступая, я вышел на лестницу и спустился вниз — помыть руки и освежиться. Я отсутствовал не больше пары минут. Но когда вернулся, комната была пуста. Никаких следов, лишь коротенькая записка на постели:

«Эдвин, дорогой! Я вернусь. Но не скоро. Наверно, весной.

Дженни».

Узнать номер телефона не составило большого труда: под Пикскиллом был лишь один монастырский пансион. Но еще не подняв трубку, я уже знал, что мне ответят. «Простите, такой у нас нет». И я не стал просить их поискать это имя в списках прошлых лет. Допустим, они что-то раскопают — и что дальше?

Что дальше? — на этот вопрос не было ответа. Состояние мое в те дни можно выразить одним словом: пустота. От радостного ожидания, которым я еще совсем недавно жил, не осталось и следа. Да, Дженни как живая глядела на меня с портрета — лучшего из всего написанного мною, — но это только лишний раз напоминало, что ее нет. Ни здесь, в этой комнате, ни во всем огромном мире, что простерся за ее стенами. А в запредельную даль, куда она ушла, мне ходу нет. Снова и снова будет вставать по утрам солнце, распахивая нам двери в новый день, но никогда не откроются двери в день вчерашний.

Я глядел на разбросанные всюду кисти, краски, холсты, и они казались какими-то омертвелыми в своей ненужности. Наверно, вот такой же выморочностью веет от скрипки, на которой никто не играет. Один-единственный звук способен возвратить ее к жизни, вновь сделать музыкальным инструментом. Но некому извлечь этот звук, и скрипка остается просто пустым деревянным ящиком. Опустелым, как моя жизнь.

Никогда я не завидовал людям, с головой погруженным в бескрылое повседневье. Но теперь мне впервые подумалось, как, в сущности, счастливы те, кто живет просто и бесхитростно, не мудрствуя лукаво, не ломая голову над загадками Времени. Быть может, неведение и простодушие — величайший дар, который мы не умеем еще по достоинству оценить. Дар, только и делающий возможной жизнь на Земле — в железном кольце безысходности и мрака. Без этого спасительного неведения человечество давно бы сгинуло, сошло с ума от леденящего ужаса обреченности, от неразрешимости вселенских тайн. Вечных тайн, одна из которых обрушилась на меня всей своей тяжестью…

Это были трудные дни, но мало-помалу я стал выкарабкиваться. Меня спас портрет — точнее, необходимость дописать платье и еще кое-какие детали. Постепенно я втянулся в работу, обретая, нет, не душевное равновесие, но хотя бы нечто похожее.

Но ощущение пустоты не проходило. И именно потому я не мог заставить себя отнести Мэтьюсу уже окончательно завершенный портрет. Я не мог с ним расстаться, потому что это было единственное, что оставалось в этой комнате от Дженни — от ее милой болтовни, от звонкого смеха, от теплых лучиков ее глаз. Я хотел верить, что она вернется, но ох как далеко еще было до весны.

И однажды миссис Джекис застукала меня. Она неслышно вошла в комнату в тот самый момент, когда я разговаривал с портретом. Уж не помню, что именно я говорил, да это, в общем-то, и неважно. Куда важнее то, что слова мои услышала возникшая за моей спиной полная любопытства миссис Джекис.

— Ну и ну, — проговорила она, разглядывая портрет. — Так это, значит, та самая юная особа…

Вскакивая на ноги, я успел пробормотать какую-то фразу, которая должна была показать, что разговаривал я сам с собой, а отнюдь не с портретом. Но по глазам миссис Джекис я понял, что она без труда раскусила мой маневр.

— Та самая, что нанесла вам визит, — с улыбочкой констатировала она. — Ваша милочка.

И тут я сорвался.

— Дура! — вне себя заорал я, готовый ударить ее, вытолкать из комнаты.

Но миссис Джекис стояла передо мной так непоколебимо, что это меня несколько охладило.

— Дурак здесь кто-то другой, — язвительно произнесла она и с ледяным достоинством двинулась к двери, сжимая в руке тряпку, которой, видимо, перед тем вытирала пыль на лестнице. — Вы можете в любой момент покинуть этот дом, — добавила она, обернувшись на пороге. — Другие будут рады занять ваше место. — И уже выходя, заключила: — Вы не джентльмен.

Меня так и подмывало броситься вслед и крикнуть ей, что съезжаю сегодня же, прямо сейчас… Но я приказал себе заткнуться. Я знал, что не смогу уйти из этой комнаты, где все напоминает о Дженни — от лестницы, по которой она так легко и радостно взбежала, до этого кресла и чашки, из которой она пила. Да и сумеет ли она меня найти, если я сменю адрес?

И я тихонько прикрыл уже распахнутую мною дверь. Я уже готов был извиниться перед миссис Джекис за свою грубость… Все это оставило горький осадок. Чтобы хоть немного отвлечься, я убрал портрет с мольберта, поставил лицом к стене. Но это мало что изменило — все равно я не мог думать ни о чем другом.

А через несколько дней произошло неожиданное.

Мэтьюс устроил в своей галерее выставку картин Джерри Фарнсворта и Элен Сойер, и я отправился ее посмотреть. Но в небольшом зале было не протолкнуться, и, решив подождать, пока публика схлынет, я заглянул в кабинет, где сидела мисс Спинни. Она дружески приветствовала меня и тут же сообщила, что удачно продала мой натюрморт с цветами, — с чем я ее, разумеется, и поздравил.

— А кстати, Адамс, если не секрет, что вы сделали с теми тридцатью долларами? — спросила она.

— Истратил, — ответил я, порядком удивленный этим вопросом.

— Я и не думала, что вы накупите на эти деньги акций. — Мисс Спинни критически оглядела меня с ног до головы. — Но почему не новое пальто или хотя бы пару ботинок?

«Какое тебе дело?» — подумал я, бросив взгляд на свои потрепанные башмаки. А вслух проговорил как можно беззаботней:

— Если их почистить, они еще вполне ничего. Только руки не доходят.

— Вам что, нравится быть не от мира сего? — Мисс Спинни покачала головой. — Да, чем больше я вижу художников, тем меньше их понимаю. Человек готов жить впроголодь и ходить в драных штанах, лишь бы иметь возможность вволю мазать холсты красками. Спрашивается, кто же спятил — он или все остальные? Но вернемся к вашим ботинкам. Вы, по крайней мере, проверяли, сохранились ли еще подметки?