– Но разве она – законный монарх? – робко спрашивает моя дама, Мэри Ситон, зная, что лишь повторяет мне мои собственные слова.

Мы отдыхаем как-то вечером в бедной таверне на пути в Татбери.

– Да, – твердо отвечаю я.

В любом случае, мы в ее руках, у нас нет власти, и мы будем относиться к ней как к таковой.

– Дочь Анны Болейн, зачатая вне брака, когда король был женат на католической принцессе, – напоминает мне Мэри. – Собственный отец объявил ее бастардом, и этот акт так и не был отменен. Даже она сама его не отменила… словно боится задать вопрос… Она наследница трона лишь потому, что отец назвал ее на смертном одре, после сына и законной дочери. Отчаянные последние слова человека, охваченного страхом.

Я отворачиваюсь от Мэри к огню и бросаю самое свежее послание, обещание помощи от верного брата Мэри, лорда Ситона, за бревна. И смотрю, как оно горит.

– Кем бы она ни была, кем бы ни была ее мать, кем бы ни был ее отец, даже если он – Марк Смитон, певец, теперь она – королева и помазанница божья, – твердо говорю я. – Она нашла епископа, который заставил себя ее короновать, и теперь она священна.

– Все епископы отказались, кроме одного. Вся церковь, кроме одного Иуды, ее отвергла. Некоторые предпочли отправиться в тюрьму, лишь бы не короновать ее. Некоторые умерли за свою веру, умерли, отвергая ее. Они называли ее узурпатором, узурпатором на вашем троне.

– Peut-être[15]. Но теперь она на нем, и я никогда, никогда не примкну к тем, кто желает свергнуть помазанную королеву. Господь позволил ей стать королевой по каким бы то ни было причинам. Ее помазали освященным маслом, на голове у нее корона, в руках скипетр и держава. Она неприкосновенна. Я не стану той, кто ее свергнет.

– Господь сделал ее королевой, но не давал ей права быть тираном, – тихо замечает Мэри.

– Именно, – говорю я. – Она может править своим королевством, но не быть тираном надо мной. Я буду свободна.

– Аминь, – с чувством произносит Мэри.

Я смотрю, как в красном сердце углей превращается в пепел клочок бумаги.

– Я буду свободна, – повторяю я. – Потому что, в конце концов, ни у кого нет власти меня заточить. Я родилась, выросла, была коронована, помазана и обвенчана с королем. Нет никого в христианском мире, кто был бы больше королевой, чем я. Нет в мире никого, кто был бы королевой больше, чем я. Только сам Господь стоит выше меня. Он может мной повелевать, и его воля – вернуть мне свободу и трон.

Мы справляемся. Я справляюсь. С помощью тех добрых людей, хорошо мне служивших и знающих, как мне угодить, которых я привезла с собой из Чатсуорта, с помощью работящих женщин, которых я набрала в Татбери и научила делать все по-моему. Расставляем кругом красивые вещи, которые я привезла из Чатсуорта, латаем, прибиваем и чистим, чиним крыши, как можем. Вешаем поверх сырой штукатурки гобелены, зажигаем огонь в забитых трубах и выкуриваем паразитов, стеклим одни окна и забиваем другие, вешаем занавеси в дверях и приколачиваем ненадежные половицы; в конце концов, у нас получается дом, который, если и не достоин королевы, не может быть сам по себе поводом для жалоб. Сама королева, королева Елизавета, шлет мне дары из Тауэра, чтобы кузине было удобнее. Второсортные вещи, должна признаться, но все, что сделает эти темные пустые комнаты чуть менее похожими на темницу и чуть более – на жилье, нужно рассматривать как серьезное улучшение.

Мы с моими рабочими отлично потрудились. Я не жду за это благодарности, дворянин вроде моего мужа графа думает, что дома строятся сами, полы в них сами собой подметаются, а мебель заходит внутрь и сама расставляется по местам. Но я горжусь своей работой, и она меня радует. Другие в этом королевстве строят корабли и затевают дела в дальних краях, грабят как пираты, открывают новые земли и привозят домой богатства. Моя работа ближе к дому. Я строю, я учреждаю, я стремлюсь к выгоде. Но обо мне ли речь или о сэре Фрэнсисе Дрейке, наша работа похожа; вся она – во славу Бога протестантов, и мой чистый пол, и золото в моем кошельке одинаково славят Его святое имя.

Ожидание, лихорадочные приготовления, прибытие собственных пожитков королевы – все это вылилось в такое волнение, что когда с вершины башни раздается крик парнишки «Вижу! Едут!» – весь дом срывается с места, словно это испанцы нагрянули, а не прибыла одинокая молодая королева.

Я ощущаю, как у меня схватывает живот, словно меня расслабило, снимаю мешковину, которую привязала вокруг пояса, чтобы не запачкать платье, и спускаюсь во двор, чтобы встретить нежеланную гостью.

Опять идет слабый снег, но она натянула на нос капюшон, чтобы укрыться от непогоды, и я поначалу вижу лишь высокого коня и женщину, укутанную в плащи, в седле. Мой муж едет рядом с ней, и меня охватывает странное, очень странное чувство, при виде того, как он склоняется к ней, когда лошади останавливаются. Он клонится к ней так, словно хочет уберечь ее от малейшего неудобства и беспокойства, словно и от холодного ветра бы избавил, если бы мог; и на мгновение я задумываюсь о том, что за время нашего деловитого сватовства, нашего всеми одобряемого брака и его веселого вступления в силу на большой супружеской кровати он ни разу не тянулся ко мне, словно думал, что я хрупкая, словно стремился меня защитить, словно я нуждалась в защите.

Потому что я не такая. Потому что мне это не нужно. И я всегда этим гордилась.

Я встряхиваю головой, чтобы отогнать пустые мысли, и быстро иду вперед. Мой чатсуортский старший конюх держит ее лошадь под уздцы, а мой мажордом придерживает ей стремя.

– Добро пожаловать в Татбери, Ваше Величество, – говорю я.

Так странно снова обращаться «Ваше Величество» к молодой женщине. Елизавета десять лет была в Англии единственной королевой. Мы с ней вместе состарились, мне сейчас сорок один, ей тридцать пять; и вот передо мной молодая женщина двадцати с чем-то лет и с тем же правом на титул. Она – суверенная королева у себя в Шотландии, она наследница английского престола, некоторые скажут, что она – истинная королева Англии. В Англии сейчас две королевы: одна удерживает трон по нашей доброй воле, вторая, возможно, заслуживает его; и я в двусмысленном положении, я служу им обеим.

Мой муж граф уже спешился и поворачивается к ней, не поприветствовав меня – как должен бы, как было бы верно и подобающе, хотя для меня, новобрачной, в этом нет особой странности. Она протягивает к нему обе руки, и он снимает ее с седла. Глядя на бездумную легкость, с которой они обнимаются, я думаю, что он, должно быть, снимал ее с седла каждый день и каждый вечер, все десять дней пути. Она, верно, легкая, как дитя, потому что он держит ее без труда, словно в танце. Я знаю, я бы была для него тяжелее. Она поворачивается поздороваться со мной, пока он еще ее обнимает, небрежно положив одну руку ему на плечо, а вторую, в мягкой кожаной перчатке, протягивает мне, и я опускаюсь в реверансе.