Проведя эти десять дней в размышлениях и напрасных надеждах, она уже не в силах была не покориться Симону, Симону, который говорил: «Я так счастлив, я вас люблю» – и это не звучало пошло; Симону, невнятно бормотавшему в телефонную трубку; Симону, который принес ей что-то цельное или по меньшей мере целую половину этого цельного. Она отлично знала, что для такой игры требуются двое, но она устала, уже очень давно устала вечно опережать партнера и все-таки оставаться в одиночестве. «Любить – это еще не все, – говорил Симон, имея в виду себя, – нужно еще быть любимым». Это изречение, казалось Поль, относится непосредственно к ней. Но она, добровольно решившись на этот шаг, с удивлением замечала, что не испытывает ни радостного волнения, ни порывов, которые предшествовали, скажем, ее сближению с Роже, а только безграничную и какую-то сладкую усталость, сказывавшуюся даже в ее походке. Знакомые советовали ей переменить обстановку, а она с грустью думала, что просто собирается сменить любовника: так оно менее хлопотливо, больше в парижском духе, весьма распространено… И она отворачивалась от собственного изображения в зеркале или покрывала лицо густым слоем кольдкрема. Только когда Симон позвонил в тот вечер у ее дверей и она увидела его темный галстук, его напряженный взгляд, это ликование, прорывавшееся в каждом жесте, это смущение, похожее на то, какое охватывает человека, избалованного сверх меры жизнью и получившего вдруг еще наследство, ей захотелось разделить его счастье. Счастье, которое она ему дарит: «Вот я, мое тело, мое тепло, моя нежность, мне они ни к чему, но, доверив их твоим рукам, я, быть может, вновь сумею обрести в них усладу». Эту ночь он проспал, прильнув к ее плечу.

Она представляла себе, каким тоном ее друзья и знакомые будут говорить: «Вы слышали, Поль-то, оказывается…» И сильнее страха перед сплетнями, сильнее даже страха перед разницей в годах, которая, как отлично понимала Поль, будет всячески подчеркиваться в этих разговорах, был охвативший ее стыд. Стыд при мысли о восторге сплетников и сплетниц, обо всех безумствах, какие ей припишут, о том, как будут злословить насчет ее склонности к мальчикам и к сладенькому, меж тем как она сама чувствует себя старой и усталой и ищет лишь одного – поддержки. И ей становилось мерзко при мысли, что и в отношении ее, как в отношении других – чему она сама была свидетельницей, – люди предпочтут сделать самые жестокие и самые лестные выводы. О ней говорили: «Бедняжка Поль», потому что ей изменял Роже, или: «Нашлась тоже независимая, просто сумасбродка», когда она оставила своего молодого, красивого, но смертельно скучного мужа; ее жалели или поносили. Но никогда еще ей не приходилось испытывать на себе смешанное чувство презрения и зависти, которое вызовет ее теперешний поступок.

Что бы ни думала Поль, Симон в их первую ночь не сомкнул глаз; он неподвижно лежал рядом, положив ладонь ей на талию, где уже образовалась складочка; слушал ее мерное дыхание, стараясь соразмерить с ним свое дыхание. «Надо быть или уж очень влюбленным, или очень пресыщенным, чтобы притворяться спящим», – думал он и, зная до сих пор только второе «очень», чувствовал себя сегодня бесконечно гордым, ответственным за мирный сон Поль, будто весталка, берегущая священный огонь. Так провели они всю ночь, каждый оберегая притворный сон другого, настороженные и умиленные, не смея шелохнуться.

Симон был счастлив, он и в самом деле чувствовал себя ответственным за Поль куда сильнее, чем за девочку в шестнадцать лет, хотя она была старше его на целых пятнадцать. Пребывая в состоянии непрерывного восхищения снисходительностью Поль и впервые в жизни ощутив объятия как дар, он считал необходимым бодрствовать, не смыкая глаз, он хотел заранее охранить ее от того зла, которое мог ей когда-нибудь причинить. Он бодрствовал, он стоял на страже, надеясь уберечь ее от своей собственной низости, от былых своих комедий, своих страхов, своих слабостей и беспричинных припадков скуки. Он сделает ее счастливой, он сам будет счастлив; с удивлением он обнаруживал, что ни разу еще не давал себе таких клятв, даже в минуты самых блистательных своих побед. Утром они разыграли сцену лжепробуждения, притворно зевали друг перед другом, спокойно потягивались, сначала один, потом другой. Когда Симон поворачивался лицом к ней или приподымался на локте, Поль инстинктивно утыкалась в подушку, опасаясь его взгляда, этого первого взгляда новой близости, более банального и более решающего, чем любой жест. И когда она сама, потеряв терпение, начинала шевелиться в постели, Симон, прикрыв глаза, настораживался, удерживал дыхание, уже страшась потерять свое ночное счастье. Наконец ей удалось застичь его врасплох – он глядел на нее, полусомкнув веки при слабом свете дня, пробивавшемся сквозь шторы, и она, лежа лицом к нему, застыла. Она чувствовала себя старой, уродливой, она пристально смотрела на него, желая, чтобы и он разглядел ее хорошенько и чтобы, по крайней мере, не возникло между ними неизбежной при пробуждении неловкости. Симон, все еще не подымая век, улыбнулся, пробормотал ее имя и придвинулся к ней. «Симон», – сказала она и замерла. Она надеялась, что можно еще превратить эту ночь в случайный каприз. Он положил голову ей на грудь, нежно поцеловал ее у сгиба локтя, в плечо, в щеку, прижал к себе. «Я мечтал о тебе, – произнес он, – теперь я буду мечтать только о тебе». Она обвила его обеими руками.

Симон непременно хотел проводить ее на работу, подчеркнув, что, если ей угодно, они расстанутся на углу. С грустной ноткой в голосе Поль ответила, что ей некому давать отчет в своем поведении, и на минуту между ними залегло молчание. Симон первый нарушил его.

– Ты придешь только в шесть? Может, ты позавтракаешь со мной?

– У меня не будет времени, – ответила она. – Съем на работе бутерброд.

– Что же я буду делать до шести часов? – жалобно проговорил он.

Поль взглянула на него. Она встревожилась: должна ли она ему сказать, что вовсе не обязательно им встречаться в шесть часов? И однако же при мысли, что вечером у двери магазина увидит маленькую машину, а в ней сгорающего от нетерпения Симона – и что так будет каждый вечер, – она почувствовала себя по-настоящему счастливой… Кто-то терпеливо ждет вас каждый вечер, кто-то, кто не звонит вам в восемь часов и то когда ему вздумается… Она улыбнулась.

– А почему ты так уверен, что я сегодня обедаю одна?

Симон, с трудом продевавший запонки в манжеты, бросил свое занятие. Через секунду он сказал бесстрастным голосом: «И в самом деле». Ясно, он думает о Роже! Он думал только о Роже, он решил, что тот немедленно отберет свое добро; он боялся. Но она-то знала, что Роже не до нее. Все это показалось ей вдруг отвратительным. Нет, пусть хоть она проявит великодушие!

– Ни с кем я сегодня не обедаю, – сказала она. – Иди сюда, я тебе помогу.

Она сидела на постели, и он, опустившись на колени, протянул ей руки в манжетах таким жестом, словно был закован в наручники. Кисти рук у него были совсем мальчишеские, нежные и худые. Продевая запонки, Поль вдруг подумала, что когда-то уже играла эту сцену… «Слишком театрально», – решила она, но все же прижалась щекой к волосам Симона и, не удержавшись, потихоньку рассмеялась счастливым смехом.