Он медленно побрел к дому, растянулся на ковре, подбросил в печку полено. Сейчас войдет мэтр Флери, скромно торжествующий и еще более самоуверенный, чем обычно. Он будет вспоминать знаменитые процессы перед ослепленными его парижским блеском провинциалочками, а те, немного осоловев, обратят за десертом свои масленые под воздействием легких винных паров взгляды в сторону юного стажера, вежливого и молчаливого, то есть в сторону самого Симона. «По-моему, тут вам обеспечен успех», – шепнет ему на ухо мэтр Флери и, конечно, укажет на самую пожилую из дам. Они уже выезжали вместе, но назойливые намеки знаменитого адвоката никогда не заводили их слишком далеко.

Его предчувствия оправдались. Только обед получился ужасно веселый. Пожалуй, никогда еще он так не веселился, говорил без умолку, перебивал адвоката и очаровал всех присутствующих дам. Перед самым обедом мэтр Флери вручил ему письмо, которое с авеню Клебер переслали в Руан. Письмо было от Поль. Он держал руку в кармане, чувствовал письмо под пальцами и улыбался от счастья. Болтая с дамами, он старался припомнить в точности письмо, медленно, слово за словом восстанавливал его в памяти.

«Миленький мой Симон. – Она всегда так его называла. – Ваше письмо звучит ужасно грустно. Я не стою такой грусти. Впрочем, я скучала без Вас. И сама уже не очень знаю, что происходит». И она снова написала его имя: «Симон» – и добавила еще два чудесных слова: «Возвращайтесь скорее».

Он и возвратится немедленно, как только кончится обед. Понесется в Париж, поглядит на ее окна, возможно, встретит ее. В два часа он уже был перед домом Поль, не в силах тронуться с места. Через полчаса подъехала машина. Поль вышла одна. Он, не шевелясь, смотрел, как она пересекла улицу, помахала рукой вслед уезжавшей машине. Он не мог тронуться с места. Это была Поль. Он любил ее, и он прислушивался к этой любви, которая окликала Поль, догоняла ее, говорила с ней; он слушал ее не шевелясь, испуганный, без мысли, чувствуя только боль.

Озеро в Булонском лесу лежало перед ними в хмуром солнечном свете, льдисто-холодное; какой-то гребец, представитель той странной породы людей, которые тренируются каждый божий день, надеясь сохранить свою спортивную форму, хотя вряд ли кто-нибудь может ее оценить – настолько безлика их внешность, – так или иначе, гребец огромными усилиями старался воскресить ушедшее лето; его весло вздымало сноп воды, сверкающий, серебристый, почти неуместный сейчас, когда из-за скованных холодом деревьев уже проглядывала зимняя печаль. Поль смотрела, как он, наморщив лоб, орудует веслом в своей байдарке. Он пройдет вокруг острова, вернется усталый, довольный собою; и в этом упорном каждодневном кружении ей открывалось нечто символическое. Симон молча сидел рядом. Он ждал. Она посмотрела на него и улыбнулась. Он тоже взглянул на нее, но не ответил на улыбку. Ничего не было общего между той Поль, ради которой он мчался вчера вечером из Руана в Париж, между Поль, отдающейся, какою он ее мысленно представлял себе, нагой, покорной, как вчерашняя дорога, и вот этой Поль – спокойной, вряд ли даже обрадованной встречей, дремлющей сейчас рядом на железном стуле среди этого приевшегося пейзажа. Он был разочарован и, нарочно перетолковывая свое разочарование, решил, что уже не любит ее. Эта неделя одержимости в печальном деревенском доме была достаточно ярким примером того, до каких глупостей порой доходят его фантазии. И все же он не мог подавить головокружительное, причинявшее боль желание, охватившее его при мысли, что он запрокинет это усталое лицо, больно прижмет ее голову к спинке стула и приблизит свои губы к этим крупным спокойным губам, произносившим целые два часа подряд лишь любезные слова утешения, ни на что ему не нужного. Она ему написала: «Возвращайтесь скорее». И он клял себя не так за свое глупое ожидание этих слов, как за охватившую его радость при получении письма, за свое дурацкое ликование, за свое доверие к ней лучше иметь основательную причину для несчастья, чем ничтожную для счастья. Он сказал ей об этом. Она отвела глаза от байдарки и пристально посмотрела на Симона.

– Миленький мой Симон, все нынче таковы. Так что ваше желание вполне естественно.

Она рассмеялась. Как сумасшедший примчался он сегодня утром на авеню Матиньон, и Поль с первых же слов дала ему понять, что письмо ее ровно ничего не означает.

– Все-таки согласитесь, что вы не похожи на женщину, которая пишет первому попавшемуся: «Возвращайтесь скорее», – сказал он.

– Я была одна, – призналась Поль. – И в странном состоянии духа. Очевидно, мне не следовало писать: «Возвращайтесь скорее», вы правы.

Однако думала она иначе. Он рядом, и она была счастлива, что он рядом. Так одинока она была, так одинока! Роже затеял интрижку (ей не преминули сообщить об этом), у него связь с какой-то молоденькой женщиной, помешанной на кино; он, видимо, стыдится новой связи, правда, они ни разу в разговоре не касались этого вопроса, но обычно, когда он гордился своими приключениями, он обходился без столь путаных алиби. На этой неделе они обедали вместе два раза. Всего два. И верно, не будь при ней этого мальчика, страдающего по ее вине, она была бы совсем несчастной!

– Давайте уйдем, – предложил он, – вам скучно.

Она ничего не возразила и поднялась. Ей хотелось довести его до крайности, она сама сердилась на себя за эту жестокость. Жестокость ее была как бы изнанкой грусти, нелепой потребностью отомстить тому, кто ничем этого не заслужил. Они уселись в маленькую машину Симона, и он горько улыбнулся, сравнив эту поездку с первой поездкой вдвоем, какой она рисовалась ему в воображении: правой рукой он держит руку Поль и ведет машину одной левой, совершая чудеса ловкости, а прекрасное лицо Поль склоняется к нему. Не глядя, он протянул руку в ее сторону, и она обхватила ее ладонями. Она подумала: «Неужели я не имею права хоть раз, хоть раз в жизни натворить глупостей!» Он остановил машину; она ничего не сказала, и он поглядел на свою собственную руку, неподвижно лежавшую между ее слегка раскрытых ладоней, готовых выпустить эту руку, желавших этого, должно быть, больше всего на свете; и он откинул голову, почувствовав вдруг смертельную усталость, подчинившись неизбежности разлуки. В это единое мгновение он сразу постарел на тридцать лет, покорился жизни, и впервые Поль почудилось, будто она наконец-то увидела его по-настоящему.

Впервые он показался Поль похожим на них (на Роже и на нее); нет, не то чтобы он стал вдруг уязвимым, – она и раньше знала за ним это, даже вообще не представляла себе, чтобы кто-либо был лишен такого свойства. Вернее, перед ней был человек, отрешившийся, освободившийся от всего, что дарует юность, красота, неопытность, – всего, что делало его невыносимым в глазах Поль; в ее глазах он был скорее всего пленником: пленником своей собственной легковесности, своей жизни. Вот он запрокинул голову, повернул не к ней, а к деревьям свой профиль еще живого человека, уже не отвечающего ударом на удар. И тут она вспомнила Симона таким, каким увидела впервые – в халате, веселого, онемевшего перед ней, – и ей захотелось вернуть его самому себе, прогнать прочь, отдав тем самым во власть скоропреходящей грусти и во власть сотен ничтожных барышень, которые непременно появятся и что не так-то уж трудно себе представить. Время научит его лучше, чем она, медленнее и лучше. Его рука неподвижно лежала в ее ладонях, она чувствовала под пальцами биение его пульса, и вдруг со слезами на глазах, сама не зная причины слез – то ли она оплакивала этого чересчур чувствительного мальчика, то ли свою чересчур печальную жизнь, – она поднесла его руку к губам и поцеловала.