Ирочка маму боготворила. Если бы её спросили, что такое любовь, она тотчас представила бы мамочку. И этим всё сказано. Только став подростком, она задала себе вопрос: была ли мама такой светлой или это она, дочь, наполняла светом её образ? Ответ нашёлся, но Ира далеко не сразу оценила свою способность видеть истинный свет в тех, кто запирал его даже от самого себя на стопудовый замок.

Если мама была любовью, то прадед Семён Кузьмич для Ирочки являлся главной тайной. Почти на всех своих детских фото она была снята на фоне могилок. Менялись в кадре времена года, рядом оказывались разные люди (в основном близкие), но памятники и совсем свежие холмики присутствовали всегда. Объяснялась загадка просто: прадед, у которого Ирочка проводила много времени, был смотрителем кладбища.

Никто и не помнил уже, как вышло, что, вернувшись с войны, он занял пост распорядителя расположенного на окраине города N большого погоста. Про войну он никогда не рассказывал, но все понимали, что именно война привела его на кладбище, к служению проводником между миром живых и миром мёртвых. Вероятно, это стало единственным для Семёна Кузьмича способом принять прошлое, где одни люди решили, что могут уничтожать других, где матери получали похоронки на детей.

Дом смотрителя располагался прямо на кладбище. Погост не был огорожен. Вот и получалось, что начинался он едва ли не от порога дома. Даже двух из своих детей (всего их родилось семеро) Семён Кузьмич похоронил прямо против окон, всего метрах в трёх от дома. «Как же это, — шептались новые посетители кладбища, — каждый день видеть могилы детей?» Не осуждали, нет, просто недоумевали. Тем более, что каждый, кто хоть раз даже мимолётно пообщался с Семёном Кузьмичом, не находил в своём сердце ничего, кроме благодарности.

Даже у детей, хоронивших родителей, казавшаяся нестерпимой боль утраты как-то утишалась, притуплялась, когда видели, как Семён Кузьмич бросает взор в сторону скромных памятников своих дочери и сына. Вообще, утешение у него находили все. Любой мог зайти в его дом, обсудить предстоящие похороны. С каждым говорил он вроде бы лишь о траурной церемонии, но на деле выходило — и о том, как принять саму смерть и с благодарностью отпустить тех, кого она забрала. У людей, только что безутешных, просыхали слёзы и лица просветлялись. Семён Кузьмич не философствовал и не сыпал премудростями — он вообще мало говорил. Но было в нём нечто, что действовало лучше любых слов.

Ирочка, благодаря прадеду, мёртвых никогда не боялась. Она часто увязывалась за стариком, когда тот совершал ежедневные утренние, дневные и вечерние обходы, знала каждую могилку, любила изучать надписи (по ним и читать училась) и, бывало, забыв на памятнике игрушку (какую-нибудь палочку или шишку), в одиночку возвращалась за пропажей.

Сами могилы порой казались ей живыми. Она разглядывала фотографии и вела с изображёнными на них беседы. Собеседников выбирала красивых или, по крайней мере, симпатичных. Нравилось ей, когда человек на фото улыбался и был празднично одет. Но чаще всего, конечно, она задерживалась у памятников детям. Совсем маленьким или уже подросшим… Ирочка знала, что все они умерли, но почему и что с ними сейчас?…

— Дедушка, а посмотри вот на эту могилку, — тянула она прадеда за рукав во время очередного обхода.

— Девочка. Три года ей было. Мало пожила совсем.

— А почему?

— Может, заболела.

— Её никто не лечил?

— Ну почему же? Лечили, думаю. Но если душа решила уйти, то уйдёт, как ты тело ни лечи.

— А что такое душа?

— Это свет внутри нас.

— А где он у человека внутри? Там, где сердце?

— Где-то там, внученька. Вот ты знаешь, что такое человек? Это чело, которое даётся на век. Чело — это тело. Оно душе даётся на век, но именно на её век. А у каждого он свой. У кого-то три годика, у кого-то — сто лет.

— А у тебя?

— Кто же тебе такую тайну раскроет? Нет, не скажу, и не проси даже.

— А у меня?

— Ну это только ты знаешь.

— А я не знаю! Ты шутишь, дедушка?

— Нет, не шучу. Просто человек осознаёт, что знает это, не сразу. Придёт время — вспомнишь.

— А зачем человек рождается?

— Учиться душа приходит. Ошибки свои исправлять. Миру служить.

Такие диалоги происходили нечасто. Обычно прадед просто сидел или шёл рядом. Внучка не помнила его ни плачущим, ни смеющимся — всегда в одном ровном настроении. Он никогда не кричал, не ругался, не переходил на шёпот и не менял интонаций при общении с детьми, как нередко поступают взрослые.

Дом Семёна Кузьмича был особым местом. Посетители кладбища старались отблагодарить того, кто помог им проводить близкого в последний путь, несли подарки, даже деньги. А он ничего не брал. Не из высокомерия, не из напускного благочестия и не из страха осуждения или наказания. Просто не брал, потому что ему было не надо, потому что это не его — на том зиждился его внутренний мир. К слову, отказаться умел так, что люди не чувствовали обиды.

Зарплатой и пенсией распоряжалась жена, Ирочкина добрейшая прабабушка Дуня. И практически всё, что оставалось после покупки продуктов и самых необходимых вещей, раздавала детям, внукам и правнукам. Так что в доме не было ни телевизора, ни ковров: голый дощатый пол, старая деревянная мебель и большой круглый стол, за которым каждый день сидели разные люди.

«Папа, люди же заходят, нам совестно, что ты так живёшь, — тревожились дочери. — Давай мы купим тебе хотя бы новый шкаф». Семён Кузьмич успокаивал, убеждал, что этого точно не нужно. Тогда шли к матери:

— Мама, может, хоть ковёр на стену?

— Мы же у людей на виду, — улыбалась она в ответ.

— Но неужели стыдно, когда уют в доме?

— А разве уют — это ковёр на стене? — качала головой мама Дуня.

Что ещё дети не могли понять — почему Семён Кузьмич всех пускает в дом. Мог бы пристройку сделать, так сказать, офисную. Ну или, на худой конец, принимал бы посетителей в коридоре. Он же непременно всех провожал в зал и усаживал к тому самому столу, за которым с женой обедали и ужинали. «Когда он согласился на эту работу, мы понимали её как служение людям, так что наш дом — он для всех открыт. Если мы с вашим отцом от этого устанем, уедем отсюда в деревню, а