сбивалось. Она не оборачивалась и не останавливалась. Не жалела себя, и в то же время во всех её действиях был удивительный порядок, свойственный спортсменам — профессионалам. Вдох — выдох. Шаг левой — шаг правой. Иногда ей казалось, что не она, а некая сила идёт вперёд, к пику, которого нужно обязательно достичь и достичь первой. Чувства и эмоции затаились, словно страшились ослушаться неумолимого возницу, управляющего повозкой-организмом.

Она дошла первой, но сильных эмоций по этому поводу не испытала. Будто поставила ещё одну галочку. Молодец, сделала. Посмотрела вниз, где тащились её товарищи. Испытала едва ли не физическую неприязнь — как можно быть такими слабыми? Как можно так медленно и некрасиво карабкаться? И сколько же придётся ждать их тут, наверху?

От нечего делать Юля стала рассматривать с высоты своих отставших попутчиков. Вот двое идут, держась за руки. А вон те шагают группой, всё время болтают и смеются. Хм, кто-то оборачивается к тянущимся в самом хвосте, спрашивает, не помочь ли, и, похоже, решает к ним спуститься — безумие!

Машка то и дело останавливается: смотрит вниз, а потом воздевает руки к небу. Молится, что ли? И чем она восторгается? А Гриша беспрестанно достаёт айфон, фотографирует. Не видно, кто из самых отставших раз за разом наклоняется. Камни собирает? Или горные цветы? Лёшка устроил привал для трёх девчонок: сели на камень, пьют травяной чай из его термоса (стоило такую тяжесть тащить с собой?).

«Эй, вы, давайте сюда скорее, вы ближе всех ко мне!» Смеются, не хотят торопиться…

И вот тут Юля внезапно ощутила, как её душат слёзы, и впервые не захотела их сдерживать. Осенила догадка: все эти люди не просто поднимались на горный пик, они — жили.

Почему же она так не могла? Куда спешила, чего пыталась достичь? Не чемпионат же это — просто поход!

Захотелось жить тоже. Броситься к тем, отставшим, болтать и обниматься, пить чай, тащить самых ленивых, разглядывать облака под ногами, испытывать боль и радость, страх и восторг.

Да, захотелось жить. Она пробежалась мысленно по своему прошлому и поняла, что жизнь, в сущности, утекала сквозь пальцы. Что разучилась радоваться победам, что в «достигаторстве» потеряла и какие бы то ни было смыслы, и саму себя.

Именно в это мгновение она ощутила, что стала иной. Живой. Что знает, как жить не откладывая, прямо здесь и сейчас.

Перед ней возникло на миг предвкушаемое будущее, слилось с настоящим и исцелило прошлое. Юля легла на землю, теребила в пальцах горный цветок, следила взглядом за парящим в вышине орлом, говорила с собой и с Богом. Она больше не ждала спутников и вообще ничего не ждала.

Она жила!

Лётный день

Алексей Павлович был большим чиновником и вообще человеком во всех отношениях успешным. Власть ценила его за дипломатичность, сочетание умеренного консерватизма и креативности. В числе прочего в сфере ответственности чиновника была тема заключённых. Он её не очень любил, невольно морщился при упоминании тюрьмы, которая представлялась чем-то грязным, тёмным. Волновало его, что не все заключённые, как докладывала ФСИН[6], были готовы нести заслуженное (в ошибки следствия и суда он не верил) наказание, так сказать, без страха и упрёка.

И вот однажды придумал Алексей Павлович интересную воспитательную меру: осуждённым, которые оказались в карцере за плохое поведение, сократить пайку или вообще кормить не каждый день. А то, рассуждал он, это какое же наказание, если ешь от пуза.

От пуза, прямо скажем, никто не ел — на питание каждого осуждённого выделялось примерно 70 рублей в день. Даже в любимой правительственной столовой, где всё по советским ценам, за эти деньги можно было купить разве что порцию гречки, компот и булочку. Но в тюремном ведомстве как-то умудрялись делать на эти рубли завтрак, обед и ужин для заключённого. Не всегда получалось съедобно, но сидельцы не умирали от голода, благодаря передачкам, посылкам и заказам в тюремном ларьке или интернет-магазине. Впрочем, все эти «опции» в штрафном изоляторе — ШИЗО — недоступны.

Алексей Павлович никогда в ШИЗО не был, иначе бы знал: попавшие туда лишаются не только посылок и передач, но и права на звонки, свидания и даже на то, чтобы в течение дня присесть или прилечь в камере (нары пристегиваются во время подъёма к стене и опускаются только после отбоя). Куда уж ещё жёстче?

На очередном совещании Алексей Петрович поручил своим подчиненным проработать идею урезания пайки для нарушителей. В тот день он чувствовал себя неважно: нет, с организмом вроде бы всё в порядке, и даже давление не прыгает, но как-то муторно, тревожно. Не помогли ни крепкий кофе, ни звонок товарищу, ни беговая дорожка в комнате отдыха при его министерском кабинете. И тут он вспомнил о бабушке Зое…

Зоя Петровна была бабушкой по маминой линии. Маленькая, тоненькая, как свечка, с глубокими глазами и абсолютно белыми волосами, красиво уложенными в пучок. Её муж, дедушка по маминой линии, давно умер. А вот по линии отца, наоборот, остался в живых только дед, Иван Лаврентьевич.

Каждый раз, когда они — бабушка по линии матери и дедушка по линии отца — собирались за одним столом (что случалось нечасто) происходил некий исторический казус. Казалось, что бабушка и дедушка прожили свои жизни в разных странах или в разные времена: для первой репрессии были страшной реальностью, для второго — «придуманным врагами мифом».

Зоя Петровна, по профессии инженер, вместе с мужем провела несколько лет в Степлаге, в казахском посёлке Кенгир. Она помнила тяжёлую лагерную жизнь, добычу руды, холод и расстрелы.

Иван Лаврентьевич всю жизнь просидел на партийных и чиновничьих должностях. Он помнил собрания и обещания выполнить и перевыполнить план, машину «Чайка» и «такую замечательную настоящую жизнь, не то, что сейчас».

Алексей, Алёшенька, как называли его дома, искренне недоумевал, почему бабушка и дед так по-разному рассказывают о прошлом. Это недоумение глубоко личного характера пугало. Ему легче было общаться с дедом — у того всё было просто и ясно: свои и враги, чёрное и белое. Бабушку же внук любил всем сердцем, но жизнь в её рассказах наполнялась столькими оттенками, что казалась сложной, непостижимой. Так ведь и заплутать недолго! И главное — как принять то «трудное прошлое»? Как жить дальше со знанием о преступлениях, которые совершало (а по рассказам бабушки выходило, что так!) советское государство?

Повзрослев, Алексей пытался найти