— Здесь все дома одинаковые, — заявляет он одновременно с этим.

— Ладно, — говорит Индия прежде, чем Джина успевает что-то произнести (а Джина явно хотела сказать что-то по поводу Дилена; может быть, что его стоит подключить к глобальной сети спутникового слежения). — Люблю я этот журнал. Не прочтешь мой гороскоп? Я Телец.

Джина захлопывает рот и смотрит в журнал, лежащий у нее на коленях:

— «Не бойтесь. У вас все в порядке».

— Ну вот, опять, — зевает Индия. — Неужели у меня не может хоть раз быть неудачи в любви?

— Неудача в любви у меня, — говорю я.

— Нет, — вставляет Джина. — Ты непостоянная возлюбленная. А неудача у тебя в дружбе.

Дилен открывает коробку с пиццей и предлагает Индии.

— Хотите? — спрашивает он, протягивая и мне кусок, весь в сыре и соре. Желудок мой дергается, как полудохлая рыба, но кусок этот я беру.

* * *

В Клуб я еду по привычке, все еще на автопилоте. Индия ведет машину молча. Не знаю, думает она о том, что ей лучше было бы принять теплую ванну и провести вечер с Чедом, или о том, что пора бы моему спинному хребту затвердеть — настолько, чтобы я все же смогла сказать своей сестре и Дилену, что нельзя спать целый день, а все ночи проводить вне дома и жить на всем готовом до тех самых пор, пока не подойдет время отправляться в роддом.

— Конечно, они только недавно приехали…

Ага, второй вариант.

— …Но ведь надо же как-то планировать свое будущее.

— Завтра я поговорю с Джиной, — обещаю я.

Она останавливает машину рядом с Клубом. Печка у нее не работает, и стекла запотели изнутри от нашего дыхания. Я протираю окно со своей стороны.

— Не хочется мне быть сукой, или как там это называется, — продолжает она. — Просто у нас стало… слишком тесно.

— Я понимаю. Я поговорю с Джиной. — Я начинаю вылезать (она припарковалась во втором ряду), но потом останавливаюсь. — Слушай, а как разделяют сиамских близнецов?

Она поджимает губы.

— Понятия не имею. Скальпелем.

Я киваю головой, как будто ответ вполне исчерпывающий:

— Спасибо.

В Клубе тепло. По сравнению с салоном машины Индии. Сейчас середина недели, и далеко не во всех отсеках сидят люди, поэтому тепла тел и дыхания не хватает, чтобы обогреть помещение. А значит, как только щеки у меня оттают и из носа перестанет течь, мне опять станет холодно. На сцене блюзовая группа из трех человек. «Робкие ребята». По крайней мере, так написано на большом барабане. Оглядевшись, я вижу Джону, сидящего на нашем обычном месте.

Гитарист наклоняется к микрофону:

— Ну что, может, хоть кто-то из вас выйдет потанцевать? Мы же здесь из сил выбиваемся. Вы что, не видите, что мы робкие? Давайте выходите, мы так больше не можем!

Классно. Давление на жалость как рекламный ход…

Я подхожу к Джоне и, бросая пальто на скамью напротив, ловлю след чего-то. След черной дыры. Черной дыры в его глазах. А это еще хуже, чем магнит: она захватывает меня, засасывает… И я говорю первую глупость, какая приходит мне в голову:

— Пошли потанцуем? А то как-то неловко перед этими «Робкими ребятами».

Он моргает, и черная дыра мгновенно исчезает в изгибе уголков его губ.

— Издеваешься? Я же идиот идиотом, когда танцую.

— Это медленная песня. Тебе надо просто шаркать ногами по полу. Сделаем вид, что тебе лет девяносто, а я — стариковские ходунки, на которые ты опираешься.

Он отрицательно качает головой, но вылезает.

— Вот, правильно, — говорит гитарист, когда мы идем к сцене. — Спасибо вам, люди.

— Слышишь, мы люди, — говорю я Джоне, пытаясь сделать вид, что не дрожу. — Я — человек. И ты человек.

Он как-то странно смотрит на меня, но я все же делаю шаг в его объятия и кладу холодную щеку на его рубашку. Погружаюсь в запахи «Тайда», дезодорирующего мыла и… в общем, Джоны. В аромат, который знаком мне практически с тех пор, как я стала понимать, что такое запах. Все это связано с травой, и звездами, и с жаркой комнатой на втором этаже, и с «Бургер Кинг»… И мы шаркаем по полу, более или менее попадая в ритм того, что играют эти трое.

Потом Джонз выдыхает — в первый раз с тех пор, как я к нему прикоснулась. Я чувствую, как под моей щекой опадает и поднимается его грудь. На протяжении нескольких тактов, пока мы медленно дрейфуем туда-сюда, вычерчивая по полу неуверенный треугольник, его подбородок просто лежит на моей макушке. Я почти сплю — я слишком вымоталась, чтобы понять, насколько мне уютно вот так медленно переминаться с ноги на ногу, — когда он вдруг опускает губы к моему уху, и его дыхание шевелит мне волосы:

— Ты веришь в Бога? — спрашивает он.

— Не думаю, что Бог мне понравился бы, — говорю я в звенящую от цикад ночь, — если бы я его встретила.

— Почему? — спрашивает Джона. — Я хочу сказать, что, может быть, он наказывает только плохих людей.

— Иов не был плохим. Мне кажется, Богу просто нравится быть злым. Надо бы мне прочитать свой гороскоп…

— Ну, это-то сплошная лажа.

— Ничего не лажа! — Я показала вверх, на звезды: — Гороскопы зависят от них.

— Это же только звезды. Что они могут сделать?

Но я не хотела просто так сдаваться.

— Луна очень даже может. С океанами. Почему же тогда звезды не могут ничего сделать с людьми?

— Да ладно тебе. Все это лажа. Хочешь, я предскажу тебе будущее?

Я перевернулась на живот. Это было интересно. Джона-оракул…

— Давай.

Он взял мою руку и закатил глаза.

— Мы будем дружить до самой смерти…

— Да неужели? Вот никогда бы не подумала!

— … И Неряха Джеф будет говорить тебе «Привет!» весь следующий год. — Он отпустил мою руку.

— Ты же все высосал из пальца. Как та тетка, что составляет гороскопы для газеты. «Венера входит в созвездие Скорпиона» или что-то типа того.

— Да? Ну, мое предсказание, по крайней мере, соответствует действительности.

Я ущипнула его за руку.

— Ты веришь в Бога? — шепчет Джона мне на ухо.

Я откидываюсь назад. Но не вижу ничего выше пульса у него на горле. Такой крохотной пульсирующей жилки. Толчки крови при каждом ударе сердца. Наверное, Майк прибавил отопление. Здесь жарко, как летом. И уже где-то под сценой начинает петь цикада…

Нет, это усилитель. И он дымится.

— А, черт! — говорит гитарист. — Эй, Майк, у тебя есть огнетушитель?

Мы будем дружить до самой смерти.