— С каких это пор утомление стало влиять на твой аппетит?

— С тех пор, как Джина явилась ко мне беременная, — бормочу я.

В его мозгу разом вскипают два чувства. Я ощущаю это, хотя выражение его лица совсем не меняется. Первое — это удивление. Второе… Это смесь грусти с тревогой и с небольшой порцией ревности. Потому, что я опять не впустила его в свой мир.

Я с повышенным вниманием рассматриваю степлер на своем столе.

— Могу предположить, что она была уже далеко от Хоува, когда позвонила тебе, — говорит он.

— Да, она была в Джолиете, — отвечаю я.

— А что насчет ее беременности?

— Она привезла папашу на буксире.

— А, этот таинственный Дилен.

Я киваю.

— Ну пошли, — говорит он. — Поешь, и будет лучше.

— Лучше не будет.

Почему я не ухожу, ведь ноги же у меня есть? Почему не могу перестать быть скворцом и начать новую жизнь? Например, жизнь одинокой перелетной птицы? Звучит неплохо. Я бы парила над лесами и пела что-нибудь красивое… Одна. Гордая. Свободная. Без этих птичьих разборок, без ссор из-за пустяков, без песен, звучащих на манер сломанного аккордеона, без злости и раздражения. И никакой памяти о коллективном бессознательном. Никакого сращения. Никаких сиамских близнецов.

Была бы только я.

Может, дорогая, ты просто не умеешь ходить?

Я смотрю вниз, на свой письменный стол, и вижу побелевшие костяшки, проступившие на пальцах. Я постепенно, очень осторожно ослабляю хватку и отпускаю крышку стола.

— Нет, — говорю, — я не моя мать.

Брови Джоны исчезают под волосами.

— Никто этого и не говорит.

Джина говорила.

И я говорила.

Я надеваю пальто и оставляю свои мысли. Я устала. Уйти можно и завтра. Маньяна. Завтра никуда не денется.

Закутанные до самых глаз, мы направляемся к киоску с хот-догами на углу.

Человек, жарящий на углях открытого гриля свиную плоть, выглядит, как хряк-каннибал, пожирающий себе подобных.

— Как ты думаешь, он по утрам ест из корыта? — шепчет мне Джонз, пока мы стоим в очереди. Это дежурная шутка постоянных покупателей.

— Вне всякого сомнения.

Но, несмотря на свиноподобную внешность, мозги у продавца есть. Поэтому его дело и стало процветать. Мы стоим тут в очереди именно потому, что хотдоги здесь вполне терпимые. Да ни один улыбчивый и приветливый продавец и не открыл бы магазин на этом углу.

— С вас еще двадцать пять центов за халапеньос[7].

И все-таки я, пожалуй, с большим удовольствием пошла бы к улыбчивому и приветливому продавцу, особенно если бы за ту же плату он давал еще что-то.

— Спасибо, — говорю я ему. — Ты настоящий друг. Не то что другие.

Можете считать это сарказмом. О-хо-хо.

Свиные глазки сужаются.

— Если не нравится, иди в другое место. — И он сгибается пополам, хохоча над этой своей как бы шуткой.

— Ты, как всегда, прав.

Сражаясь с ветром, мы с Джонзом идем на нашу скамейку. Скворцы ее уже всю уделали.

— Учитывая количество булочек с хот-догами, которые я им скормил, можно было бы ожидать от них большей благодарности, — говорит Джонз.

— Может, им не нравятся булочки с хот-догами.

Где-то в середине ланча мой желудок начинает бунтовать. Мысли тоже не всегда послушны. Они возвращаются, когда ты их не ждешь, когда не в состоянии ими заниматься… Я заворачиваю остатки хот-дога и передаю Джоне.

— Не хочешь?

Я пожимаю плечами. Наблюдаю, как скворцы сражаются за какое-то забытое в коричневой траве сокровище.

— Как ты думаешь, скворцы когда-нибудь устают друг от друга? — спрашиваю я.

Несколько секунд он молчит. Старается понять, что я имею в виду на самом деле.

— Возможно, — отвечает он. Но он говорит это так, как другой сказал бы: «Ну и так далее» — давая понять, что высказывание завершено и спорить больше не о чем.

Я делаю вид, что не замечаю, как он выбрасывает остатки двух недоеденных хот-догов.

— Потуши сейчас же! — говорю я, входя в квартиру.

Джина выпускает в потолок длинную струю дыма.

— Почему? Разве ты сама не куришь?

Я хлопаю дверью.

— Иногда курю. Но я не беременна. Вам в школе что, не показывали кино про то, как никотин убивает плод?

Она нагибается и тушит сигарету.

— Что-то не припомню, — ее тон перестал быть вызывающим.

Тряхнув плечами, я сбрасываю с себя пальто и вешаю его на стоячую деревянную вешалку у двери. Потом открываю окно, чтобы впустить в комнату свежего — фигурально выражаясь — воздуха.

— Где Дилен?

— Он пошел за пиццей, — говорит она, перелистывая один из журналов Индии.

— А как насчет той еды, которую принесла я? — Можете считать меня полной идиоткой, но я притворилась, что сегодня как раз тот вторник, что бывает раз в две недели в полнолуние, и сделала остановку рядом с гастрономом.

— Я не люблю овощи, — снова поднимает она журнал. — Ты в гороскопы веришь?

— Нет, — говорю я, садясь наискосок от нее и размышляя, как мне начать разговор о беременности и правильном питании. И, конечно, о том, что не нельзя быть такой свиньей, не чувствующей благодарности за то, что тебя подвезли, к тому же так далеко и совершенно бесплатно…

— Тут написано: «У вас будут новые приключения».

Я все еще думаю об овощах. И о преднамеренном убийстве. Или это называется «родственным убийством»? Убийство сестры…

— Приключения так приключения, — говорю я, погруженная в свои преступные намерения. Может быть, приключения — это побег в Мексику, чтобы скрыться от правосудия?

— Это в моем гороскопе, не в твоем.

— Вот как. — Мексика отменяется. По крайней мере, для меня. — Тебе везет. Послушай-ка…

— А в твоем гороскопе написано: «Вы непостоянная возлюбленная и можете потерять друга». — Она смеется. — Ты права, все это чушь.

— Тебе надо есть овощи, — говорю я на автопилоте.

— Мне хочется только грибов, — говорит она. — А Дилен грибы терпеть не может.

Я открываю рот, чтобы объяснить ей разницу между свежими овощами и грибами, но тут в комнату влетают Индия и Дилен. Вид у мальчишки глуповато-смущенный.

— Я наткнулась на него, когда он слонялся по улицам, — говорит Индия.