– Что – «только»? – По лицу сотника промелькнула тревога и озабоченность. Неужели откажется пан Шпара от его предложения? Это означало бы и отказ от дружбы, которая вот-вот начнет складываться.

– Да вот, понимаешь… Эх, пан Либоруш, ты от меня своих писем не скрываешь, и я не буду. Хочешь прочитать?

– Да ладно, не надо. Ты на словах обскажи, если можно, раз секрета нет.

– Секрет есть, но не от тебя. И не от Радовита. – Войцек разгладил пергамент в ладонях, потом сложил, после снова развернул и разровнял. – Пан Симон и мне о том же пишет. О бунте, зреющем в Выгове. Хотя нет, бунт – неправильное слово. Просто великолужичане наверняка хотят власть, со смертью Витенежа из наших рук упущенную, поднять и удержать навсегда. И для этого пойдут на многое, если не на все.

– Будет обман или деяния неправомочные во время элекции, – веско произнес Либоруш. – Хоровское порубежье поднимется. Наш князь Богорад не потерпит. И воевода – Адась Дэибок – с ним.

– Малые Прилужаны тоже за сабли возьмутся, если что, – покачал головой Войцек, – да только королевство это не спасет. Я думаю, наоборот совсем… Как начнем друг дружку резать, все, конец нашему королевству. Разлетится в клочья. А еще соседи завсегда рады упавшего пнуть сапогом. Они у нас хорошие, добрые – Грозин с Мезином, Зейцльберг с Руттердахом. А как дойдет дело до дележки каравая, и Заречье с Угорьем не утерпят, даром что в дружбе клянутся их государи и братьями нашему королю себя называют.

– А как же быть? Как отечество спасти?

– Эх, если бы я знал… – горестно протянул пан Войцек, дернул себя за ус. – Если б я такой умный был, уже бы в Выгове по правую руку от трона сидел бы. Пан Симон предлагает не после элекции кулаками махать, а до…

– Это как? – в один голос удивленно воскликнули Либоруш и Радовит.

– Как-как… Чтоб не допустить бунта великолужичанской шляхты и прямого давления на Посольскую Избу, задумано отряды набирать по всем Малым Прилужанам и прямиком в Выгов.

– Отряды? Из реестровых?

– То-то и дело, что нет. Пан Чеслав и пан Автух, гетманы наши, должны быть вне подозрений. Этого полковник не писал, это я сам догадался. Как же иначе?

– Верно. Так должно быть.

– Вот потому пан Симон и предписывает мне прибыть к нему в Берестянку. Там набрать отряд из вольницы. А после прямым маршем – на Выгов.

– Решение спорное, – покачал головой Радовит. – Как еще вас выговчане встретят-приветят?

– Не было бы большего скандалу, – добавил Либоруш.

– Все может быть, – отвечал Войцек. – Но мне приказ пана полковника по душе. Да, пан сотник, полковник разрешил мне взять двоих из твоей сотни. На выбор. Кого я захочу или кто охотником вызовется. Сам.

– Что ж, – Пячкур пожал плечами, – это сотня все еще больше твоя, чем моя. Когда она еще моей станет? Или я не понимаю, что пару кружек крови сперва пролить надо, чтоб за своего порубежники приняли? Или сам таким не был? Выбирай, с моей стороны препятствий не будет.

– Добро. Возьму Хватана…

– Выбор хороший. Воин хоть куда, разве что горяч излишне, – одобрил пан Либоруш.

– Это не беда… И пожалуй, Грая.

– И этого не могу не одобрить. Парень на саблях драться зол, как бес. Давеча шутя попробовали. Он у меня пять из десятка побед взял. И следопыт толковый. Очень одобряю. Опорой будет и спину прикроет, когда нужда придет. Признаться, я его в урядники хотел – у Закоры что-то с середки пашня поясницу крутит. Боюсь, в отставку запросится. А Грай в самый раз.

– Если он тебе нужнее, могу и другого подобрать, – легко согласился Меченый.

– Ну уж нет, пан Войцек. У меня без двоих десять десятков останется. А ты всего пару берешь. Грай и Хватан. На том и порешим. Возврата к этому вопросу больше не будет.

Войцек улыбнулся:

– Знаешь, пан Либоруш, а ведь спервоначала ты мне не понравился. Ой, как не понравился. Думал, хлыща столичного прислали взамен меня, угробит сотню.

– А теперь?

– А теперь вижу, одной мы с тобой закваски. Жив останусь во всей заварухе этой, приеду отблагодарить. Горелки выпьем, а то и вина угорского, если коштов хватит.

– Ты и думать не смей, пан Войцек, – нахмурился Либоруш, – что можешь не вернуться. Вернешься. Тебя дочка ждать будет. Ведь оставишь тут?

– За Граджиной она как за стеной белокаменной, – усмехнулся Меченый. – Да и Радовит присмотрит, в обиду не даст, ежели чего.

– Конечно, – напористо закивал чародей. – Она мне как родная. Жизни лишусь, а Боженку в обиду не дам.

– И я тебе обещаю, пан Войцек, приглядывать, – добавил Пячкур. – Одна пара глаз – хорошо, а две все-таки получше будут.

– Спа-спа-спасибо, друзья, – голос Войцека предательски дрогнул, горло сжалось в спазме.

Он встал и протянул вперед руку ладонью вверх.

Радовит накрыл узкую сильную ладонь фехтовальщика своей, широкой, мягкой, рукой человека, привычного к чтению и письму больше, чем к седлу и мечу. А сверху его пан Либоруш опустил свою ладонь, маленькую, жилистую и горячую.

Мгновение они простояли в тройном рукопожатии.

– Ну, пойду я, панове. – Пан Пячкур первым отнял руку. – Пора.

– Э, нет, – усмехнулся Радовит. – Кто тебя теперь отпустит? Пока мы тут над бедами королевства головы ломали, хозяюшки наши пирогов напекли. Слышишь, дух-то какой?

И правда, из кухни, постепенно наполняя кабинет, плыл сладкий аромат свежевыпеченных пирогов.

– С рыбой? – повел носом Либоруш.

– А то? – подтвердил догадку Меченый. – Со стерлядкой. М-мы ж в Господа веруем. До Великодня еще восемь дней, а поста никто не отменял. Но стерлядь! Утром еще в Луге плавала. П-попробуешь и мяса не захочешь!

Долго уговаривать пана сотника не пришлось. Да и кто бы на его месте устоял?

* * *

Деревянная, почерневшая от времени бочка немилосердно воняла.

Ендрек поежился и попытался поудобнее устроиться на жидкой охапке соломы. В нос ударил тяжкий дух прели. И кто его знает, какая вонь была омерзительнее?

За десять дней пребывания в городской тюрьме Берестянки Ендрек успел обрасти светлой кустистой бороденкой, провоняться едва ли не до самых потрохов и основательно завшиветь. Многочисленные синяки и шишки – не в счет.

Парень перевернулся на другой бок и приоткрыл левый глаз. Не то что вставать, поднимать голову не хотелось.

Темница жила обычной размеренной жизнью.

В дальнем углу три мародера играли в «чет-нечет» под щелбаны. Выбрасывали пальцы, считали их, спорили, ругались громко, но беззлобно. Если светит виселица, зачем срывать злобу на таком же, как ты, бедолаге?

В двух шагах от Ендрека мычал и пускал слюни юродивый. Безобидный в общем-то малый, попавший в кутузку случайно, после облавы в трущобах. Охранники уже несколько раз порывались отпустить его на свой страх и риск, вот только не могли решить, чьей же смене выпадает рисковать и бояться. За спиной юродивого возвышался калека по кличке Губошлеп в обрезанных по колено штанах. На зеленовато-желтой, как у сдохшей своей смертью полмесяца назад курицы, коже выделялись синюшные и багровые язвы – предмет немалой гордости попрошайки. Вряд ли кто-либо из его сотоварищей с паперти храма Крови Господней мог похвастаться подобным сокровищем. Деликатные панночки падали в обморок от одного лишь взгляда на мерзкие пятнистые голени, а сердобольные пани кидали монетки. Когда из жалости, а когда и для того, чтобы просто отошел, не паскудил своим видом благодать, снизошедшую после заутренней. Поэтому калека в средствах не нуждался, возможно, уже отложил на черный день, но язвы продолжал холить и лелеять – расковыривал черными заскорузлыми пальцами, не давая схватиться корочке, смачивал слюной, надавливал края, чтоб постоянно выступала сукровица. И продолжал свои занятия даже в тюрьме. Ведь нельзя же допустить потери товарного вида. Мнимый слепец, мающийся тут же, рассказывал как-то под большим секретом, что Губошлепа не раз и не два пытались вылечить монахи. Забирали к себе в обитель, кормили от пуза, смазывали болячки отваром чистотела, промывали самой доброй горелкой. От еды он не отказывался, но раны теребить продолжал (по ночам, когда лекари не видели) и все лечение пускал насмарку.