— Но…

Алиде поднялась и, гремя эмалированным ведром, пошла за водой, ведерная дужка громко звякала. Голову она держала прямо, желая показать, что на улице ей ничто не угрожает и что из ночной тьмы на нее не глянут чужие глаза. И спина ее не будет вздрагивать во мраке двора.

Первый каменный град полетел в окно ясной майской ночью. Лай Хису успел разбудить ее. Алиде повернулась на бок, спиной к полю, солома в матрасе зашуршала. Из-за пары камней она не будет напрягаться и не встанет с кровати. После того как пробарабанил второй каменный заряд, в ней проснулось чувство превосходства. Неужели они воображают, что можно напугать ее простыми камешками?! Это ее-то. Нашли кого пугать! Это же смешно. Не то оружие выбрали. Ночью она поднимется с постели, только если сквозь ограду въедут танки, но только не из-за проделок этого мелкого хулиганья. Как знать, все возможно, но войны ей не хотелось, лишь бы только не вспыхнула война, больше не выдержать, лучше умереть сразу. Она знала, что многим приходила на ум эта мысль и они держат дома все необходимое на черный день: спички, свечи, батарейки, которых всегда мало. И в каждом втором доме на кухне полно сухарей. Надо бы и ей наготовить их побольше и раздобыть батарейки, которых у нее всего ничего. На случай, если все-таки вспыхнет война и русские победят, а это неизбежно. Тогда у нее не будет особой беды, у старой «красной» бабушки. И все же не надо войны, только бы не было больше войны. Алиде бодрствовала, прислушиваясь к ворчанию собаки, и когда та немного успокоилась, стала ждать утра и приготовилась варить кофе. Нет, из-за них она не собирается вставать посреди ночи. Зря надеются! Она не уедет с этого места, хотя и хлев опустел, и она одна в доме, — никуда не поедет, даже к Талви в Финляндию. Это ее родной дом, приобретенный дорогой ценой, и небольшая банда метателей камней не сможет прогнать ее прочь. Она и прежде не уезжала и теперь никуда не поедет, хоть умри. Подожгите хотя бы весь дом, она будет сидеть на своем стуле в кухне и пить свой домашний, приправленный медом кофе. Она даже вынесла бы тазик с домашними булочками, поставила бы у края калитки, чтоб не сгорели, а потом все-таки вернулась бы обратно в дом, даже если бы запылала кровля. И чем быстрее, тем лучше. И вдруг ей почудилось, будто зажурчал прозрачный весенний ручей. Пусть бы они это сделали. Подожгли весь дом. Хозяйка пустого хлева этого уже не боится. Она готова к последнему шагу, это подходящая минута. Пускай все сгорит! Рот ее пересох от жажды, она облизала губы, слезла с кровати, пошла к окну, открыла его, так что стекло зазвенело и крикнула:

— И по вам Сибирь соскучилась!

За первыми камнями последовали песни. Камни и песни. Или только камни и только песни. Затем не стало Хису, потом наседок и бани. Бессонные ночи подступили к постели Алиде, утомительные дни тянулись нескончаемо долго. Достигнутое в последние годы спокойствие в один миг исчезло, как ковер распадается, превращаясь в бесформенную гору ниток, из-под которой снова нужно высвобождаться, выживать, снова действовать.

«Настало время выпрямить спину и сбросить с себя рабскую одежду», — проникал в ее окно шепот, в окно спальни. Она лежала в постели, даже не шелохнувшись. Спина прямая, плечи неподвижны. Она смотрела на стенной ковер, не поворачивая головы в сторону окна с незадернутыми занавесками. Пускай орут, что хотят. Распевайте, сопляки, хоть танцуйте на крыше, скоро придут танки и заберут жалких певцов.

Земля, земля наших отцов, святая земля, теперь будет свободной.

Песня, песня победы звучит, скоро увидим свободную Эстонию.

Несколько лет назад, было это году в восемьдесят восьмом, по деревне слонялись ватаги молодежи, горланили песни, и какой-нибудь малолетка чирикал: «Я эстонец и им останусь, коль эстонцем меня создали», другие смеялись, длинноволосый гордо тряс своими патлами.

Алиде только что вышла из магазина, еще слышен был костяной звук счетов, голодно скрипнули дверные петли, она остановилась, чтобы потуже затянуть платок, поставила сумку с хлебом на землю. Заслышав первые куплеты, она тут же спряталась за угол магазина и, когда группа прошла мимо, посмотрела ей вслед. Ее раздражение было настолько сильным, что она забыла сумку с хлебом за углом и вспомнила о ней уже на полпути к дому. Что они о себе воображают? Как осмеливаются на публичные выступления? Что у них в голове? Или это была просто зависть, крывшаяся за ее нахмуренными бровями и взволнованно дышащей грудью?

Голос, певший за окном, был молодым, немного похожим на голос Ханса, каким он был во времена Республики Виру, когда она впервые увидела его.

Прежде чем его песня была спета. Прежде чем его двухметровая и статная фигура сгорбилась, кости перестали быть гибкими, щеки запали и прекрасный певческий голос смолк. Давайте, сопляки, пойте еще! Она с удовольствием послушает.

И вспомнит Ханса, своего красивого Ханса. Она улыбнулась в темноте. Ханс пел когда-то в хоре. До чего же красиво он пел! За работой в поле, летним днем, когда он возвращался домой, песня предупреждала о его появлении и заставляла серебристые вербы радостно шелестеть, в такт им шумели кроны яблонь. Сестра необычайно гордилась им. Ее муж! И еще она гордилась тем, что во время службы в армии его избрали в охрану Парламента. Туда выбирали лишь спортсменов и мужчин высокого роста. Этим гордился и сам Ханс, простой деревенский парень, а вот, поди ж ты, отобрали в охрану Парламента!

Как-то Вольдемар, старый друг Мартина, мужа Алиде, зашел в гости после того, как она провела в одиночестве несколько месяцев. Хису, издали его почуяв, начала лаять. Алиде вышла во двор, Хису выбежала за ворота, и вскоре за серыми кольями изгороди показался такой же серый худой мужчина, который плелся к их дому, волоча велосипед. В высохшем рту поблескивало украденное в прежние времена золото. Его ввалившиеся щеки будто вытянули лицо. Раньше Волли всегда все возглавлял, стараясь непременно быть первым. Алиде хорошо помнила, каким Волли был — пузатым, с пухлым подбородком, и как он проносился мимо стоявших в очереди, кичась званием ветерана. Ненавистью горели глаза очередников, они пытались ухватить его за ноги. Но никто никогда не смог даже коснуться его сапог, какой бы длинной ни была очередь, так как ноги его в то время были сильными и толстыми. Он мог в один миг переступить порог и оказаться внутри любого магазина, оставив позади себя большое облако ненависти. После посещения Волли и подобных ему на прилавках оставались лишь крохи. Если ей случалось стоять в очереди, мимо которой шагал Волли, она старалась съежиться и уменьшиться в размерах, чтобы он не заметил ее и не поздоровался, чтобы никто в очереди не заподозрил, что она знает этого человека. После приветствия Волли ее выбросили бы из очереди, стали бы пихать локтями. Откормленные бока Волли они не могли достать. Теперь же Алиде бодро встретила его, угостила травяным чаем, они поболтали о том о сем. Потом Волли вдруг сказал, что его, возможно, скоро пригласят в суд. Шок от удивления был настолько сильным, что на мгновение она будто ослепла.