Судя по названию, академическая свобода кажется достаточно безобидной. Безусловно, «академики», как и все прочие, должны иметь обычные свободы, которыми пользуются все (свободу слова, передвижения и т.д.). Однако «академическая свобода» означает не это. Она имеет вполне конкретный смысл — свободу преподавать предмет в любой форме, в которой угодно преподавателю, несмотря на иные пожелания, которые могли бы быть у его работодателя. Таким образом, «академическая свобода» запрещает работодателю увольнять преподавателя, пока он преподает предмет, неважно, насколько плохо он это делает.

Это весьма специфическая и примечательная доктрина. Посмотрим, что произойдет, если применить ее к иному занятию — например, работе водопроводчика или сантехника. «Свобода водопроводчика» заключалась бы тогда в праве устанавливать трубы и водопроводное оборудование так, как он считает наилучшим. А что если клиент хочет установить оборудование не так, как того требует профессиональное суждение водопроводчика? Без доктрины «свободы водопроводчика» тот, конечно, мог бы отказаться от работы. Но в ее рамках ему необязательно отказываться: у него было бы право приняться за работу и сделать ее по-своему. У него было бы право заявить, что его взгляды важнее, а клиент не имел бы права отказаться от его услуг.

«Свобода таксиста» гарантировала бы водителям право ехать туда, куда они хотят, независимо от того, куда хочет платежеспособный клиент. «Свобода официанта» дала бы официанту право решать, что вы будете есть. Почему не дать водопроводчикам, официантам и таксистам «профессиональную свободу»? Зачем сохранять ее только для ученых?

Если принимается элитаристский аргумент, согласно которому «интеллектуальным» профессиям должна даваться свобода, недопустимая для других, то что можно сказать о профессиях, подпадающих под понятие «интеллектуальных»? Что можно сказать о «медицинской свободе» для врачей, «юридической свободе» для юристов, «художественной свободе» для художников и т.д.? «Медицинская свобода» дает врачам право делать операции независимо от согласия пациента. Помешает ли это пациентам отказываться от услуг врачей, методы которых они не одобряют? Даст ли «художественная свобода» художникам право взимать плату за произведения искусства, которые никому не нужны и не востребованы? Учитывая то, как функционирует «академическая свобода», на все эти вопросы следует дать утвердительный ответ. Можно лишь содрогнуться от перспективы предоставления такой свободы химикам, юристам или политикам.

На самом деле суть вопроса об «академической свободе» состоит в праве индивидов на свободу контрактов друг с другом. Доктрина академической свободы отрицает священность контракта. Преимущества не на стороне работодателя, и ситуация замораживается в пользу ученого и преподавателя. Больше всего это напоминает средневековую систему гильдий с ее ограничениями, протекционизмом и поощрением кастовости.

До сих пор неявно предполагалось, что школы и университеты находятся в частной собственности. Предмет спора заключался в нарушении прав их владельцев вследствие академической свободы.

Однако практически все учебные заведения в США контролируются государством, т.е. это украденная собственность. Поэтому академическую свободу можно отстаивать на том основании, что это, вероятно, единственный механизм, дающий возможность побороться хотя бы с частью контроля над образовательной системой со стороны правящего класса или властной элиты. Предположим, что это утверждение верно, т.е. что академическая свобода пользуется мощной защитой.

Ввиду этого претензиями на академическую свободу будут дурачить не ни в чем не повинного студента- потребителя, которого принуждают сохранять рабочее место для преподавателя, чьи услуги ему не нужны. Такому принуждению подвергается правящий класс, отнюдь не невинный. Если теория правящего класса справедлива, то ученые со взглядами, благосклонными по отношению к правящему классу, ничего не выигрывают от академической свободы. Они сохранят свою работу в любом случае. Выигрывает тот и только тот ученый, чьи взгляды не благосклонны по отношению к правящему классу. Он выигрывает потому, что академическая свобода не дает работодателю, представляющему правящий класс, уволить его по идеологическим или другим неформальным причинам.

Академическую свободу как таковую можно рассматривать как мошенничество и воровство, потому что она отказывает индивидам в праве на свободу добровольных контрактов. Но использование «плохого» средства для хороших целей не должно вызывать удивления.

Реклама давно порицаема, аргументы против нее конкретны и на первый взгляд неопровержимы. Утверждается, что реклама завлекает людей, заставляя их покупать товары, которые они в ее отсутствие не купили бы. Реклама использует страхи и психологическую слабость людей. Она обманчива, ставя рядом красивых женщин и коммерческие товары и создавая тем самым впечатление, что это часть сделки. Она глупа — со своими конкурсами, марширующими оркестрами и рекламными мелодиями. Это оскорбление для нашего интеллекта.

Спор обычно заканчивается обращением к нашей эгоистической природе, — реклама очень дорога. Минута телеэфира в прайм-тайм или реклама на всю полосу в популярном журнале или газете может стоить тысячи долларов. Рекламная индустрия имеет многомиллиардные обороты. Предполагается, что если запретить рекламу, то все эти деньги можно сохранить и использовать для улучшения продукта, снижения его цены или и того и другого одновременно.

Рекламную индустрию можно было бы заменить государственным советом, который давал бы объективные описания и рейтинги. Вместо сексуальных и обманчивых рекламных заставок мы получили бы описания продуктов, сгруппированные по уровню оценки — «уровень А», «уровень В» и т.д. В любом случае непроизводительные и паразитирующие на экономике рекламщики покинули бы бизнес.

Такой взгляд на рекламу во многом неверен, но он имеет исторические прецеденты. На самом деле это лишь самые свежие доводы в длинной цепи аргументов, призванных показать, что та или иная индустрия имеет паразитический и непроизводительный характер.

Например, физиократы, представители французской школы экономической мысли середины XVIII в., считали бесполезными все отрасли, кроме сельского хозяйства, рыболовства и охоты. Они полагали бесплодным, зависимым и паразитирующим на отраслях, связанных с землей, все, что с ней не связано.

Другие экономисты разграничивали товары, считавшиеся производительными, и услуги, не считавшиеся таковыми. Третьи утверждали, что производительными являются все блага, за исключением некоторых услуг. Например, отрицалась ценность денежных услуг — финансового посредничества, брокерских услуг, банковского дела.

Сегодня легко увидеть ограниченность этих теорий. Товар не должен происходить непосредственно от земли, чтобы быть производительным, а услуга не обязана быть «материальной» (возьмем хотя бы медицину), чтобы быть полезной. Нам известно, что брокеры снижают издержки людей, совершающих сделки. Нам известно, что нематериальный продукт страховой индустрии обеспечивает агрегирование и последующее снижение рисков. Но даже в столь «продвинутую» эпоху рекламная индустрия имеет репутацию паразита.