Наверно, это и правильно – чтоб ценили люди и то, и другое. Чтоб, получая одно, не забывали, что есть и другое, чтоб, погружаясь в зловонную тьму, были уверены – будет рассвет, будет солнце и роса на траве.

Касатонова медленно шла от корпуса к корпусу, в каждый заглядывала и даже не с криминальным подозрением, а с самым обычным женским любопытством. Ей действительно было интересно наблюдать, как шершавая, занозистая, сучковатая доска, сунутая в какую-то страшноватую щель со сверкающими зубьями, выходила с противоположной стороны станка гладкой, нарядной, даже праздничной. Несколько раз она не удержалась и прикоснулась к обработанной доске и ощутила исходящее от доски тепло. Не температуру деревянного изделия, а именно тепло, какое можно ощутить, пожав руку хорошему человеку.

В цехах пахло деревом, смолой, лаками. Несмотря на немытые стекла, внутри было светло и солнечно. Это ей тоже понравилось. Рабочих в цехах оказалось на удивление мало, они оказались трезвыми и занятыми, а добравшись до склада готовой продукции, она обнаружила, что диваны-то неплохие и от балмасовских кресел не отказалась бы...

Это было для нее открытием.

Она ожидала увидеть нечто безобразно-халтурное, нечто разваливающееся уже при погрузке.

Ничего подобного.

Продукция оказалась добротной.

– Надо же, – пробормотала она.

И еще одно открытие сделала для себя Касатонова – во дворе фабрики было чисто. Асфальт покрывал весь двор, пол в цехах тоже был заасфальтирован, причем на одном уровне со двором, и поэтому электрокары с заготовками без помех вкатывались в цеха, выкатывались из цехов, пересекали двор в разных направлениях, и во всем чувствовалась четкая, разумная программа.

– Простите, пожалуйста, – остановила она проходящего мимо рабочего. – Мне нужна ваша контора... Где тут все начальство сидит?

– Начальство еще не сидит... Пока, – усмехнулся рабочий, молодой парень в синем спецовочном комбинезоне.

– А что, к тому идет?

– Все в жизни к тому идет! От сумы да от тюрьмы не зарекайся! – Парень, кажется, не прочь был еще поговорить, но его окликнули, и он уже на ходу показал рукой на тяжеловесное двухэтажное здание. – Вон наша контора. Вся такая голубая.

– Это в каком смысле? – изумилась Касатонова. – Вы хотите сказать...

– Голубой краской выкрашена! – рассмеялся парень. – Не нашлось другой. Вот и вся недолга.

Контора Балмасова была сложена из фундаментных блоков, не слишком мощных, как прикинула Касатонова, из сорокасантиметровых блоков. Не иначе, какой-то бетонный комбинат поставил Балмасову эти блоки в обмен на мебель.

Внутри было прохладно, чисто, но неуютно. Все-таки блочная сущность здания выпирала на каждом шагу. Тяжеловесные лестницы, сваренные из арматурных стержней перила, выкрашенные опять же голубой краской, бетонные перемычки – все явственно создавало ощущение цеха, производственного помещения. Но, видимо, Балмасов, сооружая свою контору, был не слишком озабочен архитектурой. Главное он сделал – правление получилось просторным, добротным.

Увидев на двери стеклянную табличку «Приемная», Касатонова вошла. Большая комната была залита солнцем, легкие шторы не могли сдержать сильного напора прямых лучей, и Касатонова на какое-то время закрыла глаза – после полутемного коридора она ничего не видела. А привыкнув, обнаружила, что стоит в комнате, обставленной мебелью собственного изготовления. В дальнем углу стоял большой стол, за ним сидела женщина.

– Здравствуйте, – сказала Касатонова. – Кажется, добралась.

– Вы к кому? – спросила секретарша, не отвечая на приветствие.

– А я и сама не знаю. – На Касатонову вдруг нашло шалое настроение. Секретарша не поздоровалась, сразу дала понять, что человек пришел незваный и потому рассчитывать на теплоту и участие ему не стоит. В таких случаях Касатоновой сразу становилось легче – она уже не опасалась сказать что-то нескладное, попасть в неловкое положение. Подобный прием давал ей право вести себя, как заблагорассудится.

– Присяду? – спросила она.

– Я же спрашиваю – вы к кому?

– К начальству.

– У нас много начальства.

– Тем лучше. – Касатонова села, поставила на колени свою сумочку, раскрыла ее и начала не торопясь копаться в ней, как бы разыскивая нужную бумагу, чтобы показать строгой секретарше. Повестки стопкой лежали на самом верху, и искать их надобности не было.

Только теперь, подняв голову, Касатонова внимательно рассмотрела секретаршу. Достаточно молодая, ухоженная женщина. «В порядке тетенька, – подумала про себя, – полная жизни и любви». Прическа, ногти, строгая блузка серо-фиолетового цвета, шарфик на спинке стула почти такого же цвета, но поярче. Но глаза поразили Касатонову, у секретарши были глаза побитой собаки. И ее нетерпеливые вопросы шли не от напористости, а скорее из желания побыстрее избавиться от постороннего человека.

– Вы откуда? – на этот раз секретарша поставила вопрос иначе.

– Из милиции.

Секретарша уже готова была опять произнести что-то неприветливое, но, услышав ответ, как бы поперхнулась, поскольку этих слов никак не ожидала.

Или все-таки ожидала?

– А почему ко мне? – спросила она, и Касатонова вперила в нее свой изумленный взор. Вопрос действительно был странный, он не вписывался ни в одну схему, которых Касатонова выстроила предостаточно, пока ехала сюда, на окраину города, двумя троллейбусами, да еще и автобусом.

– А я не к вам, – сказала она, продолжая рассматривать женщину с глазами побитой собаки.

– А к кому?

– Я ведь уже сказала... К начальству. – Касатонова вынула из сумочки одну повестку, вчиталась в неразборчивые убахтинские каракули. – Цокоцкий... Есть у вас такой?

– Заместитель генерального, – секретарша кивнула в сторону двери, обитой чем-то черным, отдаленно напоминающим клеенку. – У себя.

– Я могу к нему пройти?

– Конечно... Только предупрежу. – Секретарша поднялась, приоткрыла дверь, осторожно протиснулась в кабинет, тихонько прикрыла дверь за собой.

«И фигурка в порядке, – подумала Касатонова, – и ножки... Чего же колотится? Неужели так переживает смерть генерального директора? А там как знать, может, они тут давно уже маленькой общиной живут, этакой разросшейся семейкой? Сколько, интересно, ей? Сорок есть? Нет, меньше. Это печаль прибавила ей лет пять. Значит, где-то слегка за тридцать... Вполне боеспособный возраст. Эта женщина наверняка еще полна и жизни, и любви».

Секретарша задерживалась, и Касатонова от нечего делать принялась рассматривать приемную с большей внимательностью, может быть, даже придирчивостью. И наступил момент, когда взгляд ее, поблуждав по стенам, креслам, шторам, стульям, опустился на секретарский стол. Первое, что озадачило Касатонову, был лист бумаги, лежавший перед секретаршей. Обычная, стандартная бумага хорошего качества, предназначенная для ксероксов, принтеров, сканеров. Но на ней... На листе бумаги было изображено бесконечное количество кружочков, квадратиков, ромбиков, все они пересекались, наплывали друг на дружку, соединялись длинными и короткими перемычками, некоторые были покрыты поперечными полосками, некоторые продольными, попадались и закрашенные полностью. Чтобы изготовить подобный орнамент, нужно было потратить не один час. И что же, секретарша все это время сидела, уставившись в лист бумаги, и чертила, чертила, чертила?