Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несмотря на потрясение, Касатонова не потеряла здравость мышления. Она вдруг ясно осознала, что хороший транзистор остался стоять на столе. Когда-то ей подарил эту игрушку сын, и она постоянно пользовалась приемником, поскольку он позволял слушать весь мир. Весь мир ей был не нужен, но несколько разбросанных на разных континентах станций она находила простым нажатием кнопки. А вот фотоаппарата, дешевой мыльницы, на журнальном столике не было. И снимков в фирменном пакете проявочного пункта она тоже не увидела. Касатонова еще раз для себя повторила, словно опасаясь забыть, – очень дорогой транзистор остался на месте, а очень дешевая мыльница с никому не нужными снимками исчезла.
А впрочем, почему никому не нужными?
Может быть, именно фотки с кадрами, сделанными на месте происшествия, кому-то и понадобились?
В бельевом шкафу самая нижняя полка не была прибита, под ней Касатонова устроила тайник. Она подошла к шкафу, присела и приподняла полку – деньги оказались на месте.
– Уже хорошо, – пробормотала она.
Пройдя на кухню, она убедилась, что здесь точно такой же разгром, как и в комнате. И опять была приятно удивлена – дорогая хрустальная ваза стояла на холодильнике, а по полу были разбросаны осколки дешевых тарелок.
– Так, – сказала Касатонова и, присев на табуретку, закурила. Но тут же в ужасе вскочила и бросилась в комнату – ее сумка, в которой должны были остаться пленка и повестки, была на месте. Как выпала из ее рук при входе, так на полу и лежала. Снимки она вынула, а о пленке попросту забыла, и кассета так и валялась на дне сумки среди ключей, мелочи, каких-то тюбиков.
Дальнейшие действия Касатоновой были замедленными, но безостановочными. Вынув из своей сумки кассету с пленкой, она спустилась на один этаж и позвонила в такую же однокомнатную квартиру. Дверь открыла женщина в домашнем халате и с бигудяшками на голове, прикрытыми, правда, косынкой.
– Ой, Катя! Заходи! Ты слышала, что случилось в нашем подъезде? Ужас какой-то! Кофе будешь?
– Буду.
Хозяйка метнулась на кухню, а Касатонова прошла в комнату и, не теряя ни секунды, но в то же время со спокойной и неторопливой уверенностью, подошла к серванту, открыла дверцу и в одну из чашек положила кассету, накрыв ее сверху еще одной чашкой.
И снова закрыла дверцу.
И прошла на кухню.
– Зоя, извини... Я совсем забыла, мне нужно сделать срочный звонок, ну просто смертельно срочный! Извини, я попозже зайду, ладно? Не имей на меня зуб.
После этого она поднялась в свою квартиру и набрала номер участкового.
– Николай Степанович, опять Касатонова на проводе.
– Рад слышать ваш голос.
– Голос у меня не самый лучший. Я прошу вас срочно прийти ко мне. Прямо сию секунду.
– Может быть, через полчаса?
– Нет, Николай Степанович. Вы сейчас кладете трубку на аппарат, надеваете фуражку, захлопываете дверь своей конторы и быстрым шагом, переходящим в бег, двигаетесь ко мне.
– Что-нибудь случилось?
– Да, – сказала Касатонова и положила трубку.
На то, чтобы надеть фуражку, выскочить в дверь, пересечь залитый солнцем двор, подняться на пятый этаж и войти в квартиру Касатоновой, нужно было минут десять. Поскольку дверь была взломана, то Гордюхин вошел через восемь минут. Осмотрев взломанный замок, он двумя шагами пересек прихожую и остановился на пороге в комнату. Среди разгромленной комнаты в кресле, закинув ногу на ногу, сидела Касатонова и курила сигаретку, пуская дым к потолку.
– Ни фига себе! – пробормотал потрясенный Гордюхин.
– Присаживайтесь, Николай Степанович, – Касатонова показала на второе кресло. – Будьте как дома. Кофе? Чай?
– Водки.
* * *
Все, что происходило с Касатоновой в эти дни, происходило первый раз в ее жизни. Никогда она не бывала на месте происшествия, никогда не видела людей с простреленными головами, не присутствовала при следственных мероприятиях, как выражался Убахтин. И дверь в ее квартиру до этого дня никогда не взламывали. Поэтому, когда по телевизору показывали подобные события, они ее как-то не задевали, оставляли спокойной, во всяком случае, она ни разу не воскликнула потрясенно: «Боже! Какой кошмар! Какой ужас!»
Этого не было.
Более того, глядя на экране криминальную хронику, она относилась к ней почти как к художественному фильму, только кадры были не столь изысканны, освещение никуда не годилось, и актеры вели себя как-то уж слишком беспомощно, можно сказать, даже бездарно. Слова произносили невнятно, некстати ухмылялись, прятали лица, натягивали на головы разные предметы собственного туалета – куртки, рубашки, майки, и выглядели задержанные бандиты жалобно, несчастно, будто попали во власть к людям злобным и жестоким.
И вдруг она сама оказалась в водовороте точно таких же событий. Ее собственная квартира, которую она вылизывала годами и добилась наконец такого состояния, что любую вещь могла, не глядя и не раздумывая, взять с полки, вынуть из шкафчика, с закрытыми глазами могла включить-выключить газ, воду, электричество, ее квартира, образец ухоженности и порядка, была превращена в какое-то месиво из посуды, книг, тряпок, битого стекла и милых ее сердцу безделушек, которые она десятилетиями свозила из курортов, санаториев, поездок на море, как-то даже на Кипре побывала...
– Знаете, Николай Степанович, – сказала Касатонова, обводя обесчещенную свою квартиру каким-то затуманенным взглядом, – у меня такое ощущение, что жизнь кончилась.
– Ошибаетесь, Екатерина Сергеевна, – чуть жестковато сказал Гордюхин. – Ошибаетесь, – повторил он мягче, вспомнив, видимо, что разговаривает все-таки с потерпевшей. – Жизнь только начинается.
– Вот это начало?! – Она еще раз обвела комнату изумленным своим взором.
– Да, – спокойно кивнул Гордюхин. – Как сказано в Священном Писании... Вначале был хаос. Вот вы его и получили.
– Спасибо на добром слове.
– Можете сказать, что у вас пропало?
– Предварительный осмотр показал, – голос Касатоновой неуловимо изменился, из него исчезла плаксивость, появились нотки деловые, даже суховатые, – исчез фотоаппарат и снимки, сделанные на месте преступления. И фотоаппарат, который вы пренебрежительно называли мыльницей, и снимки в фирменном пакете проявочного пункта лежали вот здесь, – и Касатонова ткнула указательным своим пальчиком в полированную поверхность журнального столика, усыпанную мелкими посверкивающими крошками, которые совсем недавно были, видимо, хрустальным стаканом.
– Это вы точно помните?
– Да.
– Не ошибаетесь?
– Вообще-то я ошибаюсь. Иногда. Но в данном случае – нет. Я совершенно уверена в том, что говорю. Аляповатый бумажный пакет размером с книгу стандартного формата лежал на столе, придавленный фотоаппаратом. Выходя из квартиры по вашему зову, я оставила дверь на балкон открытой. А чтобы пакет не сдуло сквозняком, я прижала его... мыльницей. Теперь нет ни мыльницы, ни пакета со снимками.