Сжимая в руке суковатую палку с прикрученным алюминиевой проволокой позеленевшим медным крестом, незнакомец встает перед Бабаем, смотрит на него сверху вниз, гулко пристукивает посохом и заканчивает псалом на невероятно низкой ноте:

— А-а-а-а-м-м-ми-и-и-н-н-нь…

— Еще один шизик. — Хал плюхается на пол возле Ника, профессора и Эн. — Слаб на башку народ, блин.

Цирк постепенно успокаивается. Люди укладываются, шикают на детей, Бабай возвращается к костру, заваливается на лежанку, закрывает глаза.

Возле вновь прибывшего хлопочут женщины, в основном пожилые — о чем-то спрашивают его тихими голосами, а он, задрав бороду, неразборчиво гудит в ответ колокольным басом. Ник следит за пришельцем, прикрыв глаза, и уже готовится соскользнуть в сонный омут, как вдруг бородач поднимается во весь свой немалый рост, выставив руку с посохом так, что крест оказывается высоко вверху, и провозглашает на весь Цирк:

— Господь послал рабам своим испытание! Помолимся, братья и сестры, как деды и прадеды наши молились. Отче наш, Иже еси на небесах…

И удивительное дело — никто не кричит на него, как на других шизиков, никто не выражает неудовольствие, что, мол, нельзя шуметь ночью, люди ведь спят — и все такое… Со смешанным чувством удивления и досады Ник наблюдает, как старухи вокруг пришельца начинают опускаться на колени, как взлетают руки с собранными в троеперстие пальцами. Многоголосый хор плывет над ареной:

— Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли-и-и…

Все новые и новые люди поднимаются со своих мест, присоединяясь к горстке молящихся. Голоса умножаются, взлетают под самый купол:

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго-о-о…

И все покрывает тяжелый бас бородача:

— А-а-а-а-м-м-ми-и-и-н-н-нь…

— Я этого монаха видала, — слышит Ник тихий говорок какой-то женщины, вместе с парой товарок устроившейся через три ряда от них. — В Раифском монастыре, на Пасху.

— Важный чин, небось? — спрашивает кто-то.

— Ну, важный или нет — не знаю, а только он во время крестного хода самую большую хоругву нес.

— Кому попало не доверят, — уверенно вмешивается в разговор еще один женский голос. — Бабы, а чего мы лежим-то? Айдате, помолимся с остальными. Без веры нельзя…

Женщины поднимаются, встают, поправляя лохмотья, повязывают головы тряпками и одна за другой начинают спускаться вниз, к арене.

— Не хочу оказаться провидцем, но явление данного человека может принести вред всей общине, — вдруг произносит профессор.

Он тоже не спит и, подобно Нику, следит за разворачивающимся внизу богослужением.

— Почему, Аркадий Иванович? — шепотом интересуется Ник.

— Нынешняя ситуация, молодой человек, как никакая другая располагает к религиозному фанатизму. Верующим нужен только толчок, запал, детонатор, если угодно. И все, взрыв. Жаль, что среди нас нет настоящего священника, грамотного и рассудительного батюшки, который смог бы дать окорот этому несчастному.

— А разве нужен этот самый… окорот?

— Наш гость явно не в себе, но его помешательство особого свойства. Не удивлюсь, если он имел душевное расстройство еще до… хм-хм, катастрофы.

— Братья и сестры! — басит на арене монах. — Помолимся теперь обо всех погибших и умерших, о детях, отцах, матерях и родных наших! Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставльшагося раба Твоего, брата нашего, сестры нашу, всяк имя свое скажи…

И десятки голосов вразнобой, торопливо частят, выкрикивая имена родственников.

— …отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благих, уготованных любящым Тя, — Монах возвышает свой голос.

Нет, не голос это уже, а глас, гремящий на весь Цирк!

— Аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимаго, верова, и Единицу в Троицу и Троицу в Единстве православно даже до последняго своего издыхания исповеда!

Кто-то из молящихся женщин вдруг громко вскрикивает, слышатся рыдания. Даже у мужчин увлажняются глаза. Монах воздевает руки к куполу, пучит безумные глаза и в экстазе заканчивает молитву:

— Но Ты Един еси кроме всякаго греха, и правда Твоя правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Амии-и-и-и-инь!

— Батюшка, благослови! — истерически выкрикивает рыдающая женщина и поднимает на вытянутых руках мальчика лет пяти.

Ребенок тоже плачет, но, похоже, от страха.

«А ведь профессор прав, — думает Ник. — Не к добру явился этот Монах…»

— Рыбы. Христов знак. — Монах хватает метрового судака и высоко поднимает над головой. — Знамение! Божье знамение!

Люди вокруг снова крестятся. Многие женщины всхлипывают.

— Почему — «Христов знак»? — шепотом спрашивает Эн у профессора.

— Рыбы изначально считались символом Христа, — тоже очень тихо отвечает он. — По-гречески рыба будет «ихтис», это первые буквы фразы «Иисус Христос Теу Хуос Сотер». Изображение рыбы было секретным знаком первых христиан, чем-то вроде пароля. Все одно к одному, одно к одному…

— Вы о чем?

— Не нравится мне все это. — Аркадий Иванович сердито дергает себя за седую бородку. — Этот человек — классический истероид. В совокупности с религиозным фанатизмом это — взрывоопасная смесь, я уже говорил.

Ник, прислушавшись к разговору, кивает, соглашаясь:

— Я вот тоже смотрю, как бы наша община не превратилась в секту. Уж очень много потенциальных желающих.

— Может, людям просто вера нужна? — заступается за верующих Эн. — Ну, опора такая в жизни, психологическая. Страшно ведь!

Профессор через силу улыбается.

— Конечно, Наташенька, вы совершенно правы. Вакуум веры. А человек без веры жить не может. Ну, или может, но только очень непродолжительное время — пока борется за выживание. И как только проблема выживания становится хоть чуть-чуть не актуальной, вот как у нас, как только наступает пусть даже призрачная стабильность — тут же возникает необходимость на что-то опереться в духовном плане. Как говорили в старину: «Человек без веры — что светоч на ветру», понимаете?

— Ну, то есть как свечка? Любой ветерок задуть может? — предполагает Эн.

— Именно — любой ветерок. Это, конечно, фигура речи, но она имеет большой подтекст: верующий обладает внутренним стержнем, виртуальным, воображаемым, конечно же, но все же. И тем самым выгодно отличается в пиковых ситуациях от человека, веры не имеющего.