– «Мост над бездной»?

Длинные мягкие усы дурацкого парня ласково пощекотали ухо, и Вересень понял, что попал в точку. А поняв, изумился:

– Так ты интеллектуал, друг мой?

Идиотский вопрос. Конечно же, интеллектуал. Знаток истории искусств, истории кораблекрушений и общей истории человечества.

Сокровище, а не кот.

Злость на утреннюю выходку Мандарина давно прошла, и теперь Вересень думал лишь о том, как подготовить дурацкого парня к предстоящему спуску в преисподнюю имени Отто Генриховича Кукушкина.

– Мы с тобой еще не говорили о моей работе, Мандарин, – осторожно начал Вересень. – Это – непростая работа. Это тебе не холодильники втюхивать…

Следователь тут же осекся, поняв, что сболтнул лишнее. Втюхиванием холодильников и прочей бытовой техники занимался Додик, числившийся старшим продавцом в одном из магазинов крупной сети «Эльдорадо». Именно Додик был подлинным хозяином Мандарина, не то что Вересень (сбоку-припеку), и хоть чем-то унизить Додика вовсе не входило в планы Бори.

– Ты не подумай… Продавать всякую технику – очень почетное занятие. И сложное, между прочим. Без психологии и знания новейших технологий и шагу не ступишь. Ведь техника несет людям что? Правильно – радость и облегчение. А в моей работе никакой радости нет. И облегчения от нее не дождешься. Разве что – удовлетворение, когда пойман очередной негодяй. Но для того, чтобы он был пойман, нужно потрудиться. Полазать по горло в кровище, нахлебаться дерьма. Увидеть такое, от чего потом сутками не заснешь. И жить не хочется. А хочется удавиться, лишь бы кошмар закончился. «Мост над бездной», говоришь? Наш мост – слишком ненадежный, того и гляди, обрушится. Рассыплется прямо под ногами. Но пока ничего, ползем кое-как к спасительному берегу. Страшно, а ползем..

Мягкая, с розовыми подушечками кошачья лапа легла на губы следователя, и Боря тут же понял, что перебрал с пафосом. Он и без того никогда не был Цицероном, а теперь и вовсе впал в непроходимую, плохо перевариваемую банальщину. Вот если бы на месте Вересня оказался надменный латинос Пуиг! Он бы быстро все объяснил дурацкому парню, да так, что до костей бы пробрало.

«Мита утопила его голову под водой, когда мыла, и поэтому не было слышно, как Тото разговаривает, это он умирал, задыхаясь, и делался серо-белым. Тото вовсю старался вынырнуть и подышать, но Мита топила его, она ведь взрослая и сильнее, топила до самого белого дна ванны, Тото смотрел вверх на мать открытыми глазами, выпученными и синими от удушья, лицо все больше синело, и руки искали, во что бы вцепиться ногтями, но кругом была вода, лучше вцепиться ногтями в простыни, тогда становится легче – но вот он умирает, и больше не старается спастись, и лежит серо-белый. А еще задается, что он в школе круглый отличник. Так ему и надо за упрямство».

О, да.

…Преисподняя имени Отто Генриховича Кукушкина была холодна и залита мертвенно-бледным светом ламп дневного освещения. Вересень не любил это место еще и потому, что в нем, ни на секунду не затыкаясь, звучали барды советского и постсоветского разлива. Кукушкин же, напротив, был фанатом КСП[3], и за тридцать лет не пропустил ни одного Грушинского фестиваля[4]. Он и сам был не дурак сбацать на гитаре песню по заявкам слушателей, но всякий раз это оказывалась одна-единственная песня – «Лыжи у печки стоят».

– А давай Владимира Семеныча, Кукушкин! – подначивали Отто оперá во время дружеских попоек.

– Легко, – тут же соглашался судмедэксперт. – Высоцкий – наше все. Что поем?

Предложения поступали самые разные, в зависимости от текущего настроя слушателей. Кто-то настаивал на философской лирике, кто-то требовал «Где деньги, Зин», кто-то – за душу берущую «Я несла свою беду», и непременно – с надрывом и со слезой. После пятнадцатиминутных препирательств песня наконец-то выбиралась и Кукушкин, закатив глаза под веки, брал на гитаре свой фирменный ля-минорный аккорд.

И – с надрывом и со слезой – пропевал «Лыжи у печки стоят».

Где-то к концу первого куплета за столом воцарялась нехорошая тишина. Но Кукушкина не прерывали – из уважения к возрасту и заслугам перед правоохранительными органами: Отто Генрихович и впрямь был блестящим специалистом. Но после финальной фразы («Где-то лавины шумят») и финального же ля минора, всегда находился кто-то, кто пробовал пенять Кукушкину:

– Это же не Высоцкий!

– Разве? – удивлялся Кукушкин.

Все последующие попытки воспроизвести Высоцкого заканчивались «Лыжами», как и попытки исполнить песни из репертуара Леонида Утесова, Леонида Агутина и певицы Жасмин, а также групп «Битлз», «Аквариум» и «Виагра». Некоторые, особо продвинутые остряки, требовали от Кукушкина и кое-что посолиднее, позаковыристее – вроде Тома Вэйтса или Боба Дилана. Но и эти уважаемые деятели шоу-бизнеса оказывались погребенными под лавинами. А в место их упокоения Кукушкин привычно втыкал лыжные палки.

…Вересня и Мандарина встретил приятный баритон, доносившийся из небольшого музыкального центра, что стоял на рабочем столе Кукушкина. «Неутешительные выводы приходят в голову по осени», – задушевно выводил баритон. Несмотря на то, что до начала сентября оставалось еще полторы недели, песня показалась Вересню пророческой.

Пространство стены над столом занимала выставка фотографий. Вернее, экспозиций было две: постоянно действующая и временная. К постоянно действующей относились забранные в рамку портреты с подписями: Клячкин, Визбор, Городецкий, Егоров, Ада Якушева, братья Ивасенко, супруги Никитины. Портреты часто были групповыми, числом пять и более человек, и где-то на краю снимка обязательно маячил Отто Генрихович с гитарой. Костяком временной экспозиции служили фотографии жертв, прилепленные на скотч. Причем Кукушкин мог пристроить очередного мертвеца рядом с Визбором или Адой Якушевой. И это всегда вызывало в Вересне внутренний протест: ладно Визбор – он, все-таки, альпинист, горнолыжник и вообще – крепкий мужчина, но Ада Якушева-то – женщина!..

Кроме Кукушкинского рабочего стола с музыкальным центром, микроскопом и кучей пробирок, в помещении находились короткая, застланная пледом кушетка, несколько разнокалиберных стульев и еще один стол – прозекторский. На нем спал сейчас, раскинув руки, капитан Литовченко.

– Привет! – сказал Вересень, стараясь не смотреть на стену с покойниками, обсевшими, как мухи, всеми уважаемых авторов-исполнителей.

Кукушкин, что-то писавший в талмуде толщиной с подарочное издание Ницше, поболтал в воздухе пальцами.

– Хочешь увидеть нашего утопленника? – спросил он.

– Повременю.

– А кофе хочешь?

– Пожалуй.

– В термосе. Если, конечно, Литовченко все не выжрал. Чашку возьми в лаборатории. Я минут через пять закончу и буду к твоим услугам.