Как-то раз, когда я находилась в подобном отрешенном состоянии, а повязки были сняты, Старик стал меня ощупывать и лег на меня сверху. Я почувствовала, как он гладит мое тело руками, но сопротивляться ему была попросту не в состоянии.

И в самом деле, как я — девятилетняя девочка — смогла бы сопротивляться взрослому, к тому же очень сильному мужчине?

Затем Старик стал поступать так при каждой перевязке, а однажды, когда он делал это в очередной раз, я увидела, как он достал свой член и попытался ввести его в меня. Я едва не задохнулась, потому что Старик навалился на меня всем своим телом. Я попробовала его оттолкнуть, но руки у меня были как ватные. Ощутив сильную боль в паху, я стала кричать, не произнося при этом ни звука. А может, я кричала по-настоящему, но только, находясь под действием эфира, своих криков не слышала.

С тех пор он стал насиловать меня каждый день.

Вечером, когда мое сознание не было затуманенным и Старик приходил ко мне в комнату, чтобы заняться моей гигиеной, он гладил меня и говорил:

— Видишь, я очень ласковый по отношению к тебе, я о тебе забочусь. Я единственный, кто хорошо о тебе заботится. Поэтому и ты должна быть по отношению ко мне ласковой. Скажи, ты будешь со мною ласковой?

— Да.

— Тогда не сопротивляйся, а иначе тебе будет больно.

— Но мне в любом случае больно. Не делай этого! Пожалуйста!

— Видишь, ты не ласковая… И это после всего того, что я для тебя сделал!

Он расстегивал свою одежду и ложился на меня сверху.

Если я сопротивлялась, он брал бутылочку с эфиром и совал ее мне под нос. Я пыталась задерживать дыхание, но тогда он закрывал мне рот и нос ладонью, и вскоре я начинала задыхаться. Тогда он убирал ладонь, я невольно делала глубокий вдох, и в тот момент Старик снова подсовывал мне под нос пузырек с эфиром.

Снимая повязки, он внимательно осматривал меня всю.

— Смотри, на коже кое-где уже образуется корочка. И все благодаря мне. Это хороший знак — ты скоро выздоровеешь. Ты могла бы меня за это отблагодарить!

И он пытался засунуть свой член мне в рот. Однако я плотно сжимала челюсти, его орган упирался мне в зубы, и ему не удавалось задуманное.

Он стал мстить мне, засовывая в мою половую щель деревянную палочку. Это был обрубок ручки метлы. Он двигал им внутри меня — чтобы, как он выражался, «там стало шире». Когда он делал это, то смотрел мне прямо в лицо и улыбался. Из моих глаз одна за другой вытекали и капали на подушку слезы.

Мой писатель попросил меня сделать ему еще одну чашку кофе. Он выключил свой магнитофон.

— Лидия, давай сделаем небольшой перерыв. Мне необходимо немного подышать воздухом и размять ноги. Давай выйдем во двор.

— Знаешь, включать в книгу буквально все совсем необязательно. Вполне можно что-то опустить.

— Пойдем немного прогуляемся.

Жизнь в той квартире дома «Шампань» превратилась в кошмар — и для меня, и для всех, кто там жил. Ужас заключался в том, что всегда, каждый божий день, происходило одно и то же и мы все находились под неусыпным вниманием Старика. Он установил в дверях всех комнат глазки, чтобы можно было незаметно за нами наблюдать.

Брюно безвылазно сидел в своей комнате, и чаще всего ему было нечего есть. С ним находилась и Надя — кроме времени послеобеденного отдыха, когда Старик уводил ее к себе и запирался. Старушка, возвратившись с работы, молча занималась наведением порядка на кухне и возилась с бельем.

Старик приходил и уходил, когда ему вздумается, никогда не сообщая нам, куда и зачем идет. Выходя из квартиры, он хлопал дверью. Поначалу мы радовались тому, что он ушел, и Надя с Брюно пользовались его отсутствием для того, чтобы зайти поболтать со мной, ведь я лежала одна, мучаясь бездельем. Но однажды Старик что-то забыл дома, а потому совершенно неожиданно для нас вернулся и увидел, что брат и сестра находятся в моей комнате. Он устроил им хорошую взбучку и с того дня стал, уходя, запирать меня на ключ. Кроме того, он иногда умышленно, выйдя из квартиры, вскоре возвращался обратно, и поэтому каждый раз после его ухода мы в течение целого часа не осмеливались даже пошевелиться, опасаясь, что он вот-вот снова появится.

Старик продолжал ухаживать за мной каждый день, а вечером, меняя повязки, еще и «забавлялся» со мной. Я знаю, что Старушка втихаря подглядывала в глазок и все видела. Старик тоже об этом знал, потому что в один из вечеров неожиданно подскочил к двери и открыл ее в тот момент, когда Старушка стояла за ней и подсматривала. Он, засмеявшись, предложил ей зайти в комнату и посмотреть на все поближе, но она не захотела.

Во время суда она заявляла, что ни о чем не знала, но это было вранье. Она знала обо всем и с самого начала все понимала.

Что касается соседей, то они, когда я кричала слишком уж громко, стучали в стену, чтобы выразить свое недовольство, но полицию не вызывали. Ни одного раза. Чтобы я перестала шуметь, Старик заставлял меня дышать эфиром.

Постепенно я пристрастилась к эфиру и, едва Старик начинал меня тискать, немедленно принималась кричать, зная, что он тут же заставит меня подышать этим веществом. Мне нравилось состояние опьянения, в которое я после этого впадала. Все, что со мной происходило впоследствии, растворялось в молочно-белом тумане, и я парила в нем, уже не чувствуя, что Старик со мной делает. Если я вдруг приходила в себя, то уже сама просила дать мне подышать эфиром, чтобы можно было снова впасть в отрешенное состояние.

Это были странные ощущения: я видела и воспринимала все, что он со мной делает, так, будто была сторонней наблюдательницей. Когда он причинял мне слишком сильную боль и я начинала кричать, мне казалось, что мой голос доносится издалека. Даже его навалившееся сверху тело казалось уже не таким тяжелым, а слова, которые он произносил, насилуя меня, звучали так тихо и неразборчиво, будто долетали через стену из соседней комнаты.

Я начала выздоравливать.

Раны мало-помалу зажили, и на их месте образовались припухлости, круглые белесые углубления и длинные глубокие трещинки. Отныне это была моя шагреневая кожа.

Я очень хорошо помню тот день, когда мне впервые удалось подняться на ноги.

Старик ушел, и ко мне в комнату заглянула Надя. В тот день я чувствовала себя окрепшей. А еще у меня появилась решимость. Мысль о том, что мне еще очень долго придется находиться в этой кровати и в этой комнате, показалась такой ужасной, что возникло нестерпимое желание встать и куда-нибудь пойти. Мне удалось приподняться и сесть. Ноги при этом так и остались неподвижными — словно два полена, которые кто-то положил на кровать. Мои ступни казались бесформенными деревяшками, но я была уверена, что они уже достаточно окрепли для того, чтобы выдержать мой вес.

— Помоги мне, — сказала я Наде, — я попытаюсь встать на ноги.