Выпивка: водка «Столичная» (две бутылки), графин с водкой на смородиновом листе и еще один – на лимонных корочках. Коньяк армянский три звезды. Вино белое «Цинандали», вино красное «Телиани». Вино десертное «Кокур» (или «Мадера крымская»). Боржом. «Буратино». «Тархун».

Это первое накрытие стола: то, что гость видит, входя в комнату. Усевшись и оглядевшись, гость говорит: «Да, братцы, закусывать нечем. Может, хоть хлеба корочка завалялась?» Хозяева восторженно смеются. Между первой и второй надо выпить по одной.

После трех-четырех рюмок приносится в супнице, обмотанной полотенцем, горячая вареная картошка, пересыпанная укропом и перемазанная тающим сливочным маслом. К ней тащат две селедочницы. Это как бы первая перемена, она же – второй заход. Выпивается еще рюмки три. Или пять, смотря по настроению. «Девушки, вы почему не пьете вино?» – «Да мы лучше уж водочки».

Хозяйка восклицает: «А сейчас будет мя-я-я-я-я-ясо!» Гости лицемерно стонут: «Предупреждать надо!» Хотя все всё прекрасно знали, и кто-то уже наливает соседу, приговаривая: «Ну, под горячее грех не выпить…» Сосед ласково отвечает: «Ну, разве что рюмочку…» Хозяин стучит ножиком по стопке. «А?» – встрепёнываются все. «У всех но€лито?» У всех, у всех. Хозяин многозначительно молчит, а потом торжественно изрекает: «Товарыщщщы! Прополощем усталые пломбы!» Все хохочут и радостно полощут. Кто-то хочет перещеголять его в оральном остроумии и говорит под следующую рюмку: «Друзья! Пора освежить полость, извините за выражение, рта!» Все опять хохочут. Освежают.

Потом торт и конфеты. «Вам чай или кофе? Растворимый или заварной? Чай крепкий или не очень?»

Назавтра было очень плохо. А хозяевам было тяжко еще три дня до того. Закупки, заготовки, уборка, перетирка вилок и бокалов. Глажка скатертей. А потом еще одна уборка. Мытье посуды. Доедание салатов. Так погребали они конеборного Гектора тело…

Пять лет, с 52-го по 56-й, мы прожили в бабушкиной комнате в большой коммуналке на Покровке (в ту пору – ул. Чернышевского). Нас в этой комнате было пятеро: бабушка, папа, мама, я и моя няня Ася. Тихая молодая женщина, которая, когда нанималась, говорила: «Я сахар в чай кладу один комочек…» Потом, когда мне было уже двадцать пять, она приходила в гости, посмотреть на питомца.

В квартире жили разные люди.

Жила в самой первой (вернее, в трех крохотных, нарезанных из одной, наверное) комнате Ольга Натановна, зубной врач. С мужем Зямой, дочерью Натусей, зятем Сашей и внучкой Аллочкой, младше меня года на три.

Они жили там давно, и тетя Натуся мне рассказывала, как она девочкой (до войны) приходила играть к бабушкиному сыну Лёне (которого убило на войне) и моя бабушка говорила ей: «Приходи попозже, ты уже налопалась, а он еще не кушинькал».

Ольга Натановна (Голда, как звала ее бабушка) была частнопрактикующим зубным врачом.

Она принимала прямо тут, в коммуналке! У нее были кабинет и приемная! Где они все спали, я не знаю – вряд ли в маленькой жилой комнате, одной из трех. Наверное, и в приемной, и в кабинете.

Бормашина была с ножным приводом. Когда Голда купила себе другую, с электромотором, это было событие на всю квартиру.

Ее пациенты – иногда три-четыре человека – ожидали в приемной. А я читал им наизусть стихи. Даже помню какие. Стихи Маршака (целую поэму) про то, как врач прыгал с парашютом, чтобы спасти полярника, с которым приключился несчастный случай – ружье разорвалось и ранило его в глаз. Я даже сейчас помню финал:

«Для этого стоило прыгать с высот

В седой океан на изрезанный лед,

На снег между темных проталин,

Куда вас на помощь товарищу шлет

От имени родины – Сталин!»

Бурные аплодисменты флюсников и кариозников. Ольга Натановна очень меня ценила за такое развлечение своих пациентов.

В другой комнате – тоже в начале квартиры, напротив Ольги – жила дама, которая раз в два-три месяца принимала несмертельную, но крепкую дозу снотворного. Когда через полтора дня вскрывали дверь, то находили ее томно запрокинутой, но безусловно живой, хотя и непробудно спящей. А на ночном столике была (много раз была!) записка: «В моей смерти прошу винить…» – и список всех жильцов квартиры, работников домоуправления и сослуживцев.

Потом она уехала, вместо нее въехал некий завмаг, жена которого в каждый тираж займа выбегала на кухню и сообщала, что у нее выиграли две, три, пять облигаций. Соседи полагали, что она таким манером прикрывает левые доходы своего мужа.

Потом в эту комнату въехали третьи жильцы, у них была хорошенькая девочка Наташа, которую я рассмотрел уже позже, когда подростком приходил к бабушке в гости.

Еще жил дирижер Евгений Рацер (сын знаменитого, воспетого Паустовским и Ильфом поставщика древесного угля Якова Рацера). У него был сын Дима, учился играть на фортепиано. И жена Зина, сопрано. Она распевалась. Они жили с нами стенка в стенку.

В другую стенку жила Февронья Федоровна. Богомольная пожилая тетка, недовольная нравами прихожан. Она возмущенно рассказывала: «Прислушалась – пердить! Принюхалась – как бог свят, пердить! У храми – пердить! Я б за ето десять лет давала!»

Напротив нас жила мать-одиночка Люба со своим сыном. Чуть ближе к входу – между Любой и Ольгой Натановной – жили Евгения Константиновна и ее муж Григорий Маркович. Это были какие-то очень близкие родственники Любы, с которыми она демонстративно не общалась.

Говорили, что Евгения Константиновна то ли была когда-то хозяйкой всей этой квартиры, то ли что-то еще в этом роде… Это была «старорежимная старушка» в букольках и кружевных воротничках, с сахарным выражением лица. Мне один мальчишка со двора сказал, когда увидел, что я беру у нее баранку или карамельку: «Ты с Евге€ниськой (почему-то ее так звали дети) не водись, она плохая (он придвинулся и зашептал), она Ленина и Сталина не любит». Григорий Маркович был красавец старик с двойной бородой, как на картинке из истории русской общественной мысли. Но – обезножевший и сидевший в кресле-коляске. Рассказывали в квартире, что Евгения Константиновна ради него бросила то ли родителей, то ли мужа с ребенком – с дочерью Любой? Вот это был бы сюжет…

Мы часто слышали, как старики ссорились, сильно, но вполголоса, слов не разобрать. Потом Евге€ниська кричала тоненько: «Гриша! Ради нашей любви!» А Григорий Маркович стучал кулаком по столу и басом кричал: «Не надо жертв! Не надо жертв!» Он произносил «ж» как «ув»: – Не надо увертффф!

И еще была одна пара с дочерью. Главу семьи считали доносчиком и провокатором. Он выходил на кухню и задушевно говорил: «Да… вот жизнь пошла… Ничего без блата не достанешь, кругом очереди…»

Все отворачивались к столикам и молча чистили картошку. Или перетирали тарелки.

Он вздыхал и шел покурить на черный ход.

Май. Суббота. Большая компания. Однокурсница. Первый раз познакомились, хотя до этого замечали друг друга в коридорах и на лекциях. Пошел ее провожать. Постояли у подъезда. В понедельник не увидел ее на лекции и вечером позвонил, раздобыв телефон у ее подруги. Договорились погулять в среду после занятий. Зашли в Пушкинский музей. Она тоже любит немецкую живопись XVI века – как хорошо! И сама она такая хорошая, милая, умная, негромкая.