На первый взгляд кажется, что это противоречит нигилистическому принципу разрушения высших метафизических ценностей, но на самом деле никакого противоречия и нет: оба этих утверждения говорят о том, что существует только мир, никакие цели и чувства не могут быть больше этого мира. Внимательные наблюдатели не упустят из вида того, что именно Спинозу можно назвать великим суфлером и вдохновителем всех сцен ницшеанского театра. Одно можно сказать наверняка: для них обоих счастье достигается только ценой свободы, если понимать свободу как сумасшедший танец, растворяющийся в неудержимом цикле природы, или как пустой взгляд и загадочную улыбку греческого куроса, античных статуй молодых людей, которые можно увидеть в Афинах вместе с женскими фигурами кор[49]: жрицы и жрецы, воспевающие вечную неизбежность, с вершин которой боги смеются над человеческими бедами.

Таким образом, судьба счастья намертво сжата в тисках: с одной стороны – этические стратегии самоконтроля и самореализации жизни, а с другой – слияние индивидуального «Я» с вечным, божественным порядком природы. Однако в обоих случаях счастье нужно заслужить или получить как награду в конце трудного пути свершения интеллектуальных и практических добродетелей. Такое счастье перестает вызывать какой-либо интерес, а для некоторых заменяется преходящими и сугубо индивидуальными моментами удовольствия, исчезающими без следа; для большинства же счастье становится попросту невозможным явлением.

Но вернемся к первоначальному вопросу: действительно ли мы в конце концов будем счастливы? Счастье невозможно получить, и в то же время невозможно жить без него. Как мы можем думать об этой двойственности, забыть о невозможности? Единственный способ – доказать, что одна из этих невозможностей окажется невозможной. Чтобы понять это, достаточно обратиться к нашему сознательному опыту. Лучше перестать воспринимать счастье – рискуя таким образом его уничтожить, – как результат наших мыслей или поведения, а пора уже признать, что оно присутствует – здесь и сейчас – как часть нашей жизни, как двигатель и мерило каждого нашего желания. Как однажды спросил себя Августин: если это правда, что все без исключения, даже опечаленные и разуверившиеся, хотят быть счастливыми, откуда они узнали само понятие «счастье», чтобы желать его? Если бы они уже не знали чего-то подобного, они не могли бы его искать. Но все мы умеем быть счастливыми, ощущаем gaudium – радость, удовольствие – всем нашим существом. Это наслаждение – черновой набросок, без которого мы бы даже не пытались быть счастливыми, не думали о будущем и не стремились бы к нему.

Значит, все предрешено? Вовсе нет, игра продолжается. Потому что на этом этапе возникает самый рискованный вопрос о счастье: есть хоть что-нибудь или кто-нибудь, кого мы можем так назвать? И не нужно бояться этой невозможности: если это верный ответ, то он может только вселить радость в сердце и подарить разуму новое дыхание. Августин с проницательностью человека, прошедшего через все ступени нигилизма, даже если в его времена не существовало такого понятия, определил его тремя простыми словами: «gaudium de veritate» – «наслаждение обладания истиной» («Исповедь», книга X, 23, 33).

11. Очертания в тумане

Как ни странно, одна из наиболее характерных черт человека – это способность думать «ни о чем». И это не просто изощренная тема для философских изысканий, это опыт, который есть и будет у каждого: моменты восприятия пустоты, замешательства и боли, которым мы можем дать только одно объяснение – «это было ничто…», но это ничто бродит в нашем сознании. Эудженио Монтале точно уловил это и отразил в одном из своих великолепных стихотворений: «О чудо! / Цепляясь за пустоту, за мимолетный разлад, / С ужасом, с несостоятельностью Иуды» («Однажды утром, проникнув в воздух стекла»[50]). Это краткие мгновения, вспышки молний в складках бытия, на протяжении всей жизни сопровождающие наши мысли и повседневные занятия как некий «непрерывный гул». Я говорю не о конкретных психических состояниях, причиняющих человеку дискомфорт, а о повсеместно распространенном состоянии сознания, которое я бы назвал не патологией, но одним из самых загадочных и красноречивых проявлений нашей собственной «природы». Ничто – это шанс для реальности, которая всегда перед нами. Реальность окружает нас и раскрывается внутри нас, напоминая нам о том, кто мы и почему существуем.

В истории философской мысли ничто представляло собой «насущную» проблему для понимания – и для отрицания – бытия. Давайте поразмыслим, например, о «парменидовском» подходе, согласно которому ничто понимается только как небытие или как становление и переход вещей от бытия к небытию или наоборот: как противоположное или противоречащее тому, что «есть», о чем даже нельзя думать. Этот подход Эмануэле Северино[51] назвал безумием нигилистического Запада.

Начиная с Платона, наряду с вышеназванной позицией появились другие концепции, для которых ничто не выступало просто противоположностью бытия, но было тесно связано с последним, и это помогало объяснить отношения между тождественным и разным, множественность вещей и переход от возможности к действию (у Аристотеля). Но беспрецедентную перспективу этой концепции подарило иудейско-христианское сотворение из ничего (ex nihilo). Это новый взгляд на проблему, где конечные вещи мыслились как безвозмездный дар, потому что им не надо было прилагать никаких усилий для того, чтобы быть.

Человек думает о ничто не потому, что не думает о бытии вещей; напротив, он может помыслить ничто точно в той мере, в какой воспринимает существование вещей, их положительное присутствие. Вещи никогда не бывают такими, какие они есть на самом деле, и этим все сказано. Они обладают четвертым измерением, то есть воспринимаются так, как появляются, как им дано, как заложено в их естестве. Вещи «даны» как «события», они не являются абстрактными сущностями, а исторически присутствуют в мире, то есть существуют в своем собственном пространстве и времени. Потому нас так изумляет факт самого существования чего-то, это находит отклик и в знаменитом метафизическом вопросе Лейбница: «Почему существует нечто, а не ничто?»[52] («Начала природы и благодати, основанные на разуме», § 7). Для некоторых этот вопрос на самом деле не имеет особого смысла, он, скорее, бесполезный: что можно или должно «добавить» к тому факту, что вещи есть, существуют и присутствуют перед нами? У философов есть просто досадная привычка без надобности удваивать уже подтвержденный факт своими риторическими вопросами, на которые уже дан ответ, ведь на самом деле предметы просто «есть», и мы можем их использовать. Это древнее возражение позитивизма, одной из наиболее стойких форм современного рационализма, согласно которому вещи «есть» то, что мы можем количественно оценить, измерить или проанализировать при помощи нашего