Музыка из галереи заиграла громче и быстрее. Мальчики зачарованно наблюдали, как, высоко подняв руки, танцовщицы одна за другой попрыгивали, пытаясь достать круглый хрустальный шар, висевший в центре канделябра.

Когда музыка стала затихать, гостям подали кофе, засахаренные фрукты и халву, любимую сладость султана, приготовленную из зерен кунжута с медом. Музыка снова заиграла громче, но в более медленном ритме, девушки встали полукругом, начали трясти тамбуринами и щелкать пальцами, пока Пересту не вышла в самую середину. Тело танцующей девушки начало извиваться, она вращала бедрами и трясла пышными грудями то в одну сторону, то в другую, словно разъяренная змея. Спустя некоторое время ее место заняла другая девушка и зачаровала зрителей, тряся всем телом под гнусавые звуки.

Затем настала очередь Накшидиль. Она глубоко вздохнула и вышла из круга, выпятив свои маленькие груди, похожие на спелые дыни. Она медленно запрокинула голову назад, вытянула руки и начала вращать ими.

Пока жалобная музыка, заигравшая медленнее, наполняла слух Накшидиль, а горевший ладан проникал ей в ноздри, она забылась в танце. Она научилась владеть своим телом силой воли, напрягая мускулы и держа их в таком состоянии продолжительное время, затем отпускала их, снова напрягала, одновременно вращая бедрами, при этом по всему ее телу пробегали волнообразные движения.

Взволнованная своим знойным танцем, она игриво вышла перед почтенными гостями, предлагая бесстрастному султану свои подрагивающие груди, бедра и даже драгоценности. Я наблюдал за этим и чувствовал, как в помещении поднимается жара, будто из вулкана вырвалась лава. Я мельком заметил, что султан кивнул и изящно уронил платок на пол. Тут музыка заиграла что-то другое, некоторые евнухи жестами четыре раза приглашали своих курильщиков ладана к гостям, и все поняли, что пора расходиться. Когда мы вышли из залы, я коснулся плеча Накшидиль.

— Султан подал знак, — шепотом сказал я. — Он уронил носовой платок, когда вы танцевали. Сегодня вас пригласят к нему в постель.

* * *

Было два часа утра, когда нам велели привести ее. Я быстро оделся; поскольку ворота гарема заперты от заката до рассвета, я по подземному туннелю прибежал в ее комнату.

— Накшидиль, — прошептал я, но произносить ее имя не было необходимости. Она уже сидела на диване спальни и еще даже не сняла одежды и драгоценностей, ее волосы были еще так же красиво убраны.

— Что такое? — спросила она, вздрогнув.

— Султан немедленно требует вас.

Пересту услышала наш разговор.

— Аллах велик, — сказала она. — Машалла[42]. Иди и ничего не бойся.

После этого я взял ее за руку и повел по тайному коридору к покоям султана. Я шел очень быстро, Накшидиль опустила руку мне на плечо, чтобы я замедлил шаг.

— Мне надо поговорить с тобой, — боязливо прошептала она.

— Не сейчас. Мы не должны опаздывать к султану.

— Но ты обязан выслушать меня, — умоляла она. — Тюльпан, мне страшно. Я не знаю, как себя вести. А девушки говорили мне, что если султан остается недовольным, то выгоняет провинившуюся. Тогда мне конец.

Правда, султан наказывал неопытных девушек заключением или чем-нибудь похуже, а у Накшидиль еще не было опыта в искусстве доставлять наслаждение мужчинам. Хотя чаще всего рабыни уже знали и умели все, что касалось эротических утех. Что касается Абдул-Хамида, то он был нетерпелив; стоило только этому жадному старику увидеть красивую девушку, как он тут же требовал ее к себе.

— Вы отлично справитесь, — ободрял я ее. — Не забудьте поцеловать край одеяла и тут же забирайтесь к нему в постель. А после этого поступайте так, как велит султан. — Я заметил, что глаза девушки полны слез, она казалась такой беззащитной, что я вдруг всем сердцем начал сочувствовать ей. — Дышите глубже, — сказал я, — думайте только о хорошем и действуйте смело.

Мы достигли двери покоев султана. Там до утра несли караул два немых евнуха, которые записывали имя гостьи и число; если девушка позднее заявляла, что забеременела, евнухи проверяли, оплодотворил ли ее именно султан. Горе тем, если это был кто-то другой!

Евнухи открыли дверь, и Накшидиль вошла. Меня туда не пустили, но безмолвные евнухи были моими друзьями, и, после того как все остальные ушли, они заметили мое взволнованное лицо и указали на маленькую дырочку, величиной не более круглой жемчужины, у основания двери. Эти два негодника лишились возможности пускать в ход языки, зато хорошо умели подсматривать. Я припал к земле, закрыл один глаз, а другим прижался к дырочке.

Поморгав несколько раз, я привык к темноте. Я стал различать предметы и людей. Падишах возлежал на постели с позолоченным балдахином, обложенный шелковыми подушками. Он еще не снял свое облачение из атласа и соболей. Без тюрбана его лицо казалось бледнее на фоне покрашенной бороды и волос, а все тело — сморщенным. Запах сандалового дерева был таким сильным, что проникал наружу через дырочку, и я заметил мерцавшие свечи, которые источали запах ладана. Но даже они не могли заглушить ужасный запах его дыхания. «Словно смрад из львиной пасти», — вспомнились мне слова поэта Низами, когда главный чернокожий евнух повел меня к султану. Я не сомневался, что Накшидиль тоже почувствует отвращение. Она медленно, немного пошатываясь, стала приближаться к нему, но умело скрыла свои ощущения, и, думаю, Абдул-Хамид ничего не заметил.

Я почувствовал облегчение, когда увидел, как она встала на колени, подняла край одеяла и поцеловала его, а затем скользнула к султану в постель. Но я забыл напомнить ей, чтобы она поцеловала ему пятки. Я не знал, догадается ли она сделать это, но увидел, что нет. Очень скоро она уже лежала лицом к лицу с ним, и мне оставалось только надеяться, что старика не разочарует и не рассердит такое невнимание.

Накшидиль закрыла глаза, но не от страсти. В этом я не сомневался. Старый негодяй приблизился к девушке и поцеловал ее в губы. Он отбросил одеяла, расстегнул тунику Накшидиль и опустил свои пухлые руки ей на груди. Пока я следил за этим, мне тоже захотелось ощутить нежность ее плоти. Безо всякой прелюдии он забрался на нее и вонзил в нее свое жало. Я почувствовал, как меня охватила страсть, и ощутил пронзительную боль от невыносимого желания, которое я не мог удовлетворить. Накшидиль вскрикнула, и султан, забывшись от явного восторга, снова прильнул к ее устам. Через некоторое время, показавшееся мне вечностью, он вышел из нее. Я вздохнул, радуясь, что все закончилось, и тут же затаил дыхание, увидев бледное и неподвижное лицо Накшидиль. Она не проявляла признаков жизни. Неужели такое могло случиться? Неужели он убил ее своей похотью?

Новость о смерти пронеслась по гарему, словно конь, у которого подожгли хвост. По большому базару, куда меня отправили купить зелья и мази, ползли слухи. Ты слышал? Ты слышала? Турки повторяли эту новость с надеждой и страхом. Похороны сегодня. Чьи похороны? Султана. Султан умер. Неужели султан умер? Как это могло случиться? Я видел его в пятницу. Он сидел на сером коне, а рядом на белой лошадке ехал его десятилетний сын. Ты видела его зонтик со спицами, усеянными бриллиантами? Да, конечно, но, пока он направлялся в мечеть Айя-София, его окружали сотни янычар. Не может быть, чтобы халиф умер, он ведь бессмертен. Как он умер? Он находился в зале для представлений, наслаждался игрой гаремных музыкантш и танцовщицами. Не может быть! Как это близко к истине. А почему, собственно, он не мог умереть? Он был лишь султаном. Он умер прямо в зале? Нет, это случилось позднее в тот вечер; он упал и потерял сознание. Придворные лекари сообщили, что у него случился удар. Как бы то ни было, к утру он умер.