– Совсем ничего? – спросила она.

– Ничего.

Мы сидели на кухне, Консу на белом пластиковом стуле, а я в деревянном кресле со сломанным подлокотником, так близко к газовой плите, что мы могли бы дотронуться до нее, просто протянув руку.

Интерьер дома был именно таким, каким я его себе представлял: патио, деревянные потолочные балки, зеленые двери сдающихся внаем комнат. Консу слушала меня и кивала, зажав ладони между коленями, как будто не хотела, чтобы ее руки куда-нибудь делись.

Через некоторое время она предложила мне кофе, который приготовила, наполнив старый носок молотыми зернами, затем сунула его в латунную турку, всю в серых вмятинах. Когда кофе закончился, она сделала еще, повторив весь процесс, и каждый раз в воздухе пахло газом и сгоревшей спичкой.

Я спросил у Консу, где была комната Лаверде, она показала, поджав губы и мотнув головой, как испуганный жеребенок.

– Там, – сказала она. – Сейчас там живет музыкант, очень хороший человек, знаете, он играет на гитаре в Камарин-дель-Кармен[24].

Она помолчала, глядя на свои руки, и наконец добавила:

– Там был кодовый замок, потому что Рикардо не любил носить с собой ключи. Мне пришлось сломать его, когда его убили.

По странному совпадению, полиция пришла как раз в то время, когда обычно возвращался Рикардо Лаверде, и Консу, думая, что это он, открыла им прежде, чем они постучали. Полицейских было двое, один шепелявый и седой, а другой держался в двух шагах позади него и не произнес ни слова.

– Было видно, что он рано поседел, кто знает, что повидал этот человек, – сказала Консу. – Он показал удостоверение и спросил, знала ли я эту личность, так и сказал – личность, какое странное слово для покойника. А я, сказать по правде, его не узнала. – Консу перекрестилась. – Он так изменился. Мне пришлось вглядеться, чтобы подтвердить им: да, этого человека звали Рикардо Лаверде, и он жил здесь с такого-то месяца. Сначала я подумала, что он во что-то вляпался. И что его снова посадят. Мне было жаль, потому что Рикардо делал все как положено, с тех пор, как вышел.

– Делал что?

– Что должны делать заключенные. Когда освобождаются.

– Значит, вы знали, – сказал я.

– Конечно, сынок. Все знали.

– И знали, за что он сидел?

– Нет, этого я не знала, – ответила Консу. – И никогда не спрашивала. Не хотела портить с ним отношения. Чего глаза не видят – о том сердце не болит, вот что я думаю.

Полицейские прошли за ней в комнату Лаверде. Используя молоток как рычаг, Консу сломала алюминиевый полумесяц дужки, и замок валялся теперь в канавке патио.

Когда дверь отворилась, они увидели келью монаха: идеальный прямоугольник матраса, безупречная простыня, подушка в наволочке без складок, поворотов и аллей, которые обычно рисует голова спящего по ночам. Рядом с матрасом на двух кирпичах лежала неоструганная доска; на этом «столе» стоял стакан с водой, которая казалась мутной.

На следующий день фотография матраса и импровизированного столика появилась в бульварной газете рядом со снимками пятен крови на тротуаре 14-й улицы.

– С этого дня журналистам сюда вход закрыт, – сказала Консу. – У этих людей нет ничего святого.

– Кто его убил?

– Ах, если бы я знала. Не знаю я, не знаю, кто его убил, он был очень хорошим человеком. Клянусь, одним из лучших, которых я только встречала. Хотя и сделал что-то плохое.

– Что – плохое?

– Этого я не знаю, – ответила Консу. – Но что-то же сделал.

– Что-то же сделал, – повторил я.

– Теперь уж какая разница, – сказала Консу. – Мы ведь не воскресим его, даже если узнаем.

– Нет, конечно. А где он похоронен?

– Зачем вам?

– Ну… Навестить его. Отнести цветы на могилу. Были похороны?

– Скромные. Я все устроила, конечно. Ближе меня родственников у Рикардо не нашлось.

– Конечно, – сказал я. – Его жена ведь только что погибла.

– Так вы знаете, – сказала Консу. – Вон оно как.

– Она собиралась приехать к нему на Рождество. И он сделал дурацкую фотографию, чтобы подарить ей.

– Дурацкую? Почему дурацкую? Она показалась мне милой.

– Это было глупое фото.

– С голубями, – сказала Консу.

– Да, – сказал я. – С голубями.

И добавил:

– Все это определенно связано с ней.

– Что связано?

– Та запись. Я всегда знал, что она как-то с ней связана – с женой. Это надиктованное письмо или, может, стихи, которые ей нравились.

Консу впервые улыбнулась:

– Так вот вы о чем думали?

– Ну да. Что-то в этом роде.

А потом, не знаю зачем, я соврал или, по меньшей мере, преувеличил:

– Я два с половиной года думал об этом. Странно, что умерший человек занимает столько места в моей жизни, хотя мы с ней даже не встречались. Два с половиной года я думал о Елене де Лаверде. Или о Елене Фритц, или как там ее. Два с половиной года, – сказал я. И мне было приятно так говорить.

Не знаю уж, что Консу увидела во мне, но выражение ее лица и даже поза изменились.

– Скажите, – попросила она. – Только скажите мне правду. Он вам нравился?

– Как это?

– Вы любили его или нет?

– Да, – ответил я, – я очень его любил.

Конечно, это было неправдой. Жизнь не дала нам с Лаверде времени для настоящей привязанности, но в тот миг мною двигали не настроение или эмоции, а интуиция, которая иногда подсказывает, что некоторые события меняют нашу жизнь больше, чем принято считать. Я очень хорошо усвоил, что такие тонкости бесполезны в реальном мире, часто нам приходится жертвовать ими, говоря людям то, что они хотят услышать, и пренебрегая честностью (честность неэффективна, она ни к чему не ведет). Я посмотрел на Консу и увидел одинокую женщину, такую же, как я сам.

– Да, – повторил я. – Я очень его любил.

– Хорошо, – сказала она, вставая. – Подождите здесь, я вам кое-что покажу.

Ее не было некоторое время. Я слышал ее шаркающие шаги, короткую перепалку с жильцом: «Уже поздно, папочка»; «Эй, донья Консу, отвяжитесь, это вас не касается», – и на мгновение мне показалось, что наш разговор окончен, что сейчас появится мальчик с тоненькими усиками и нахально попросит меня уйти: «я провожу вас до двери» или «спасибо, сеньор, что зашли». Но она вернулась, рассеянно разглядывая ногти на левой руке: она снова стала той девочкой, которую я увидел у двери. В другой руке она несла неправдоподобно маленький футбольный мяч (бережно держала его, как больную зверушку). Это оказался старый магнитофон в форме футбольного мяча. Два черных шестиугольника были динамиками; сверху располагалось окошко, куда была вставлена черная кассета. Черная кассета с оранжевой наклейкой. И единственной надписью на ней: «BASF».