«Какой важный гусь!» – подумал Котошихин, глядя ему вслед. – «И какие только расчёты принудили энтого шведа войти в искушение изменить своему королю? Одно дело – литвин Квасневский: как никак он ближе к русским, а этот… Ведь случись что, шведы его не помилуют и повесят на первой осине, как пить дать!»

Котошихину при этой мысли стало жалко шведа, рискующего своим животом ради незнамо какой выгоды. Деньги? Но ведь важнее живота своего ничего на свете не бывает. Али нет? А вот поди-ты, не боится, значит. Дюже отчаянный попался свей. Не токмо русские, выходит, нарушают положенный каждому христианину обычай и закон.

Когда Котошихин постучал в дверь к Нащокину, то услышал, как тот громко распекал какого-то воеводу за то, что его ратники притесняли местное население грабежами и поборами.

– Пошто невинный народ должен страдать? – срывался на визг Ордын-Нащокин. Воевода что-то говорил в своё оправдание глухим невнятным голосом, но понятны были только слова Ордын-Нащокина: – Что же он подумает о нашем государе православном, которому они только что присягнули на верность? А? Разве мы бусурманы какие?

Дверь отворилась, и мимо Гришки опрометью пробежал красный атаман войска Донского. Это его казаки, привыкшие к грабежам, «поляковали» в завоёванных землях и стали предметом недовольства Нащокина, вникавшего во все мелочи царёва поручения. Афанасий Лаврентьевич бегал по комнате и сокрушённо махал руками:

– Лучше бы я на себе раны видел, токмо бы невинные люди такой крови не терпели! Кто там? А, это ты, подьячий. Входи!

Ордын-Нащокин внимательно прочёл запись, сделанную Котошихиным и остался доволен. Устную передачу, касающуюся условий следующей встречи с тайным соглядатаем, царский окольничий прокомментировал словами:

– Ровно через месяц поедешь в Тормсдорф, встретишь там шведа, опросишь его, как положено, а добытое привезёшь мне.

– Как же так? Ваша милость намедни строго-настрого приказала мне забыть про него.

Афанасий Лаврентьевич долго и внимательно всматривался в Котошихина, так что тот струхнул и уже ругал себя за дерзкий нрав и длинный язык.

– Испужался что ли, что не справишься? – усмехнулся Нащокин.

– Да нет, я просто так… беспричинно.

– Беспричинно чирей на заднице не садится, не токмо язык поворачивается. Но мне по нраву твоё сумление, подьячий. Мнится мне, ты спрашивал для ясности. Так?

– Так, ваша милость.

– Ну вот, ясности для и говорю тебе: следующий раз примешь шведа сам. Привыкай к тайным делам.

– Премного благодарен, ваша милость.

– Прибудешь в Тормсдорф под каким-нибудь предлогом, чтобы никто не догадался, что у тебя к этому шведу интерес есть. Край кишмя кишит ворами и соглядатаями польского и свейского короля, так что надобно держать ушки на макушке.

– Смекаю, ваша милость.

– Постой, не уходи. Женат ли ты, подьячий?

– Два года как женат.

– А детки имеются?

Котошихин улыбнулся:

– Нет, ваша милость, Бог ещё не сподобил на деток-то. Как женился, так всё время в отъезде.

– А меня вот Бог сподобил на двоих, да…

Нащокин не договорил, вспомнив, что негоже ему откровенничать со своим подчинённым. Старший сын Афанасия Лаврентьевича Воин был примерно того же возраста, что и этот вот молодой подьячий, только Котошихин уже давно состоит при посольстве, исправно несёт службу государеву, а его сын дома под юбкой у матери прячется да с дворовыми девками в укромных местах обжимается. При мысли о сыне Нащокин нахмурил брови, а потом всё-таки спросил:

– Скучаешь, поди, по жёнке-то?

– Как же не скучать, ваша милость? Одна она теперь там без меня мается– страдает.

– Потерпи, Григорий, вот мир со свеями справим и поедем к себе домой в первопрестольную. Любишь Москву-то?

– Люблю.

– А я – нет. Я, вишь, псковской, в Опочках, недалеко отселя родился. Да вот жизнь закрутила… Да…

Он опять задумался о чём-то своём. Казалось, он вообще забыл, что рядом с ним стоит Котошихин. Но нет, не забыл.

– Ладно, подьячий, иди спать. На сегодня делов тебе никаких не предвидится.

Такая служба, а особливо такой начальник Гришке очень понравились, и он шёл к себе в избу в приподнятом настроении, шлёпая без разбору по лужам в кромешной темноте. От его внимания не ускользнуло, что и сам он чем-то приглянулся Нащокину. И не ошибся: вскорости боярин оценил Гришкины усердие и смекалку, независимые суждения и честность, приблизил его к себе и сделал одним из своих близких помощников.

Нащокин собирал политическую и военную информацию о шведах, а потому был в курсе главных событий на балтийском театре военных действий. Переговоры, которые русское посольство вело со шведами, были для Нащокина хорошим прикрытием. Одновременно тайная деятельность окольничего оказывала неоценимую услугу и переговорному процессу.

После поездки в Тормсдорф Котошихин ненароком узнал, как зовут шведского лазутчика. Им оказался отставной то ли шведский, то ли померанский капитан Йоханн фон Горн. Раз «фон», то видать, важная птица, подумал Котошихин. Ай да Нащокин! Везде поспевает! И когда же он успел подцепить «фона»?

Мирные переговоры со шведами шли ни шатко, ни валко. Объяснялось это тем, что на театре военных действий к концу 50-х годов сложилось равновесие, не выявившее ни победителя, ни побеждённого. Несмотря на то, что русское войско, благодаря активному вмешательству в военные действия поляков, терпело в Ливонии одно поражение за другим, решающего перевеса в войне не получили и шведы. Шведам всегда не хватало силёнок добиться решающей победы над Московией – слишком большим оказывался кусок, который они хотели бы откусить от русского пирога, а потому каждый раз он выпадал у них изо рта. Они в это время отвлеклись на войну со своими старыми врагами – датчанами, и русский театр военных действий король Карл Х Густав считал второстепенным.

Проще сказать, обе стороны выдохлись и активных военных действий друг против друга не вели: шведы сидели по крепостям, а русские отряды смотрели на них, как кот на маслице, но взять их не могли. Отсутствие убедительной военной победы и шведы и русские пытались компенсировать дипломатией, шпионажем, искусными интригами, громкими демаршами и закулисной вознёй.

Определённую сумятицу во внешнеполитические планы Москвы внесли украинские казаки: вступивший в сговор с крымским ханом Гиреем и польским королём гетман Выговский изменил царю и Переяславской Раде и нанёс русским войскам под Конотопом сокрушительное поражение. Поляки, после того как Ян Казимир II отказался от претензий на шведский трон16 и заключил в 1660 году в Оливах со шведами мир, оправившись от поражений, нанесённых им Москвой, Богданом Хмельницким и Карлом Х, осмелели и возобновили военные действия против русских с новой силой.

Котошихин лежал на кровати, когда до его слуха донёсся знакомый звук трубы. В деревню опять приехало шведское посольство.

«Ни свет, ни заря, а они уж тут как тут! Здравствуйте! Вы нас не ждали? А мы припёрлися!», – с неприязнью подумал Гришка.

Последнее время шведы зачастили к русским чуть ли не каждую неделю, и работы всем прибавилось, особенно Котошихину. В посольстве Ордын-Нащокина уже сведали, что причиной такой необычной активности шведов явилось открытие королём Карлом Х ещё одного фронта военных действий – на сей раз против датского короля Фредрика III. Так что шведы волей-неволей склонялись к миру.

Вставать не хотелось – комната была не топлена, сырость пронизывала все её уголки, а спина у Гришки горела огнём, и лежать на ней не было мочи. Он вертелся, как уж, чтобы найти удобное положение, но ни на боку, ни на животе он себе места не находил. Как назло, хотелось перевернуться на спину, закрыть глаза, заткнуть уши и уснуть, чтобы уйти хоть на короткое время из этого постылого мира.

Болело и ниже спины. Дядя из драгунского полка здорово постарался, чтобы отделать Гришку так, что и спустя неделю он не мог ни лечь, ни сесть. Но он на драгуна не обижался – такая же подневольная скотина, как и все вокруг. Чудно, ох как чудно устроил Всевышний мир на земле! Везде и всегда во всём виноват бедняк, а начальный человек прав. Вот взять хотя бы родителя его, Карпа Харитоновича. Уж чем был не слуга