Видно, Пфуль, уже всегда готовый на ироническое раздражение,нынче был особенно возбужден тем, что осмелились без него осматривать еголагерь и судить о нем. Князь Андрей по одному короткому этому свиданию с Пфулемблагодаря своим аустерлицким воспоминаниям составил себе ясную характеристикуэтого человека. Пфуль был один из тех безнадежно, неизменно, до мученичествасамоуверенных людей, которыми только бывают немцы, и именно потому, что тольконемцы бывают самоуверенными на основании отвлеченной идеи — науки, то естьмнимого знания совершенной истины. Француз бывает самоуверен потому, что онпочитает себя лично, как умом, так и телом, непреодолимо-обворожительным какдля мужчин, так и для женщин. Англичанин самоуверен на том основании, что онесть гражданин благоустроеннейшего в мире государства, и потому, какангличанин, знает всегда, что ему делать нужно, и знает, что все, что он делаеткак англичанин, несомненно хорошо. Итальянец самоуверен потому, что онвзволнован и забывает легко и себя и других. Русский самоуверен именно потому,что он ничего не знает и знать не хочет, потому что не верит, чтобы можно быловполне знать что-нибудь. Немец самоуверен хуже всех, и тверже всех, и противнеевсех, потому что он воображает, что знает истину, науку, которую он самвыдумал, но которая для него есть абсолютная истина. Таков, очевидно, былПфуль. У него была наука — теория облического движения, выведенная им изистории войн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей историивойн Фридриха Великого, и все, что встречалось ему в новейшей военной истории,казалось ему бессмыслицей, варварством, безобразным столкновением, в котором собеих сторон было сделано столько ошибок, что войны эти не могли быть названывойнами: они не подходили под теорию и не могли служить предметом науки.

В 1806-м году Пфуль был одним из составителей плана войны,кончившейся Иеной и Ауерштетом; но в исходе этой войны он не видел ни малейшегодоказательства неправильности своей теории. Напротив, сделанные отступления отего теории, по его понятиям, были единственной причиной всей неудачи, и он ссвойственной ему радостной иронией говорил: «Ich sagte ja, daji die ganzeGeschichte zum Teufel gehen wird». [Ведь я же говорил, что все дело пойдет кчерту (нем.)] Пфуль был один из тех теоретиков, которые так любят свою теорию,что забывают цель теории — приложение ее к практике; он в любви к теорииненавидел всякую практику и знать ее не хотел. Он даже радовался неуспеху,потому что неуспех, происходивший от отступления в практике от теории,доказывал ему только справедливость его теории.

Он сказал несколько слов с князем Андреем и Чернышевым онастоящей войне с выражением человека, который знает вперед, что все будетскверно и что даже не недоволен этим. Торчавшие на затылке непричесанныекисточки волос и торопливо прилизанные височки особенно красноречивоподтверждали это.

Он прошел в другую комнату, и оттуда тотчас же послышалисьбасистые и ворчливые звуки его голоса.

Не успел князь Андрей проводить глазами Пфуля, как в комнатупоспешно вошел граф Бенигсен и, кивнув головой Болконскому, не останавливаясь,прошел в кабинет, отдавая какие-то приказания своему адъютанту. Государь ехалза ним, и Бенигсен поспешил вперед, чтобы приготовить кое-что и успетьвстретить государя. Чернышев и князь Андрей вышли на крыльцо. Государь сусталым видом слезал с лошади. Маркиз Паулучи что-то говорил государю.Государь, склонив голову налево, с недовольным видом слушал Паулучи, говорившегос особенным жаром. Государь тронулся вперед, видимо, желая окончить разговор,но раскрасневшийся, взволнованный итальянец, забывая приличия, шел за ним,продолжая говорить:

— Quant a celui qui a conseille ce camp, le camp de Drissa,[Что же касается того, кто присоветовал Дрисский лагерь, ] — говорил Паулучи, вто время как государь, входя на ступеньки и заметив князя Андрея, вглядывался внезнакомое ему лицо.

— Quant a celui. Sire, — продолжал Паулучи с отчаянностью,как будто не в силах удержаться, — qui a conseille le camp de Drissa, je nevois pas d`autre alternative que la maison jaune ou le gibet. [Что же касается,государь, до того человека, который присоветовал лагерь при Дрисее, то длянего, по моему мнению, есть только два места: желтый дом или виселица. ] — Недослушав и как будто не слыхав слов итальянца, государь, узнав Болконского,милостиво обратился к нему:

— Очень рад тебя видеть, пройди туда, где они собрались, иподожди меня. — Государь прошел в кабинет. За ним прошел князь Петр МихайловичВолконский, барон Штейн, и за ними затворились двери. Князь Андрей, пользуясьразрешением государя, прошел с Паулучи, которого он знал еще в Турции, вгостиную, где собрался совет.

Князь Петр Михайлович Волконский занимал должность как быначальника штаба государя. Волконский вышел из кабинета и, принеся в гостинуюкарты и разложив их на столе, передал вопросы, на которые он желал слышатьмнение собранных господ. Дело было в том, что в ночь было получено известие(впоследствии оказавшееся ложным) о движении французов в обход Дрисскоголагеря.

Первый начал говорить генерал Армфельд, неожиданно, воизбежание представившегося затруднения, предложив совершенно новую, ничем(кроме как желанием показать, что он тоже может иметь мнение) не объяснимую позициюв стороне от Петербургской и Московской дорог, на которой, по его мнению, армиядолжна была, соединившись, ожидать неприятеля. Видно было, что этот план давнобыл составлен Армфельдом и что он теперь изложил его не столько с цельюотвечать на предлагаемые вопросы, на которые план этот не отвечал, сколько сцелью воспользоваться случаем высказать его. Это было одно из миллионовпредположений, которые так же основательно, как и другие, можно было делать, неимея понятия о том, какой характер примет война. Некоторые оспаривали егомнение, некоторые защищали его. Молодой полковник Толь горячее других оспаривалмнение шведского генерала и во время спора достал из бокового карманаисписанную тетрадь, которую он попросил позволения прочесть. В пространно составленнойзаписке Толь предлагал другой — совершенно противный и плану Армфельда и плануПфуля — план кампании. Паулучи, возражая Толю, предложил план движения вперед иатаки, которая одна, по его словам, могла вывести нас из неизвестности изападни, как он называл Дрисский лагерь, в которой мы находились. Пфуль вовремя этих споров и его переводчик Вольцоген (его мост в придворном отношении)молчали. Пфуль только презрительно фыркал и отворачивался, показывая, что онникогда не унизится до возражения против того вздора, который он теперь слышит.Но когда князь Волконский, руководивший прениями, вызвал его на изложениесвоего мнения, он только сказал: