он, но увидев Завадского застыл. Бывший преподаватель, пробежал по двору, запрыгнул на бочку, перемахнул через частокол, сильно оцарапав живот о навершие, побежал уже вдоль реки, затем по мосту, чувствуя на себе множество взглядов. Бежал сам не зная куда и однажды ощутил жгучий удар по спине – кто-то осек его кнутом. Его пытались хватать, но безуспешно. Завадский понимал – видок, конечно, у него тот еще – измазанный в грязи костюм, окровавленное лицо. Он пугает их, а ему надо укрыться в толпе, слиться с нею. Увидев нетрезвого мужика у телеги в просторной рубахе, Завадский бросился к нему на ходу снимая пиджак.

– Меняю! – крикнул он, едва сдерживая дыхание.

Мужик перекрестился и попытался уползти под телегу. Лицо его, несмотря на фингал выглядело добродушным.

Завадский еще обратил внимание, что одна нога его была босой, а на второй – черный лапоть из кожаных ремешков.

– Английский! – Филипп потряс скомканным пиджаком, озираясь на любопытных прохожих.

– Ча-вооо? – протянул мужичонка.

– На рубаху твою меняю! Французский пиджак!

Мужик глядел испуганно-непонимающе.

– Итальянский?

Мужик хмыкнул и снова попытался уползти, но Завадский схватил его рубашку дернул на себя.

– Голландский пиджак. Настоящий вот! – Филипп вывернул подкладку

– Хала-а-анский? – просиял вдруг мужичонка и с видом эксперта воззрился на демонстрируемую бирку «MADE IN BANGLADESH».

После этого он без лишних слов скинул с себя льняную вонючую рубаху, бросил ее перед Филиппом, затем скинул лапоть бросил туда же и выхватил пиджак.

Брюки и так оборву, думал Завадский, на ходу натягивая рубаху. С удивлением он отметил, что в рубахе народ на него не так уже пялился. На ногах, конечно, еще ботинки не совсем аутентичные, но без них он далеко не уйдет – благо на обувь мало кто обращал внимание даже в семнадцатом веке… Миновав торговый ряд с бусами из сушеных рыбин и разнокалиберных баранок, Завадский вдруг почувствовал, что едва стоит на ногах. Опустив голову, он увидел кровь на животе и коленях. Ноющая боль обострилась, он только теперь понял, что ранен и вероятно много потерял крови. Еще немного и повторная смерть замаячит на горизонте. Пугала ли она его? Как ни странно, пугала пуще прежней. Видимо опыт здесь плохой помощник – скорее горькое подтверждение догмы о вечных муках. Может быть таков он, истинный ад? Или все же… В глазах потемнело, Завадский ухватился за оконный наличник какой-то казенной избы…

В вонючей речушке неподалеку, где поили коров, он умыл лицо, потом забрел в ближайший двор – богатый видимо по местным меркам, впрочем, иных поблизости от Кремля не могло быть даже в те годы. Во дворе его обступили несколько мужиков. Пошарив по карманам, он нашел десятирублевую монету и со словами «холанская деньга» протянул самому высокому, после чего попросил воды. На удивление один старик дал ему ковш с ледяной водой.

Напившись, Филипп вышел на деревянный тротуар и тут же увидел вдали своих старых знакомых – разгоряченных мужичков.

– Вон нехристь! – закричал круглоголовый парень.

Завадский побежал по улочкам и переулкам, без оглядки, по дворам, конюшням, мимо кабаков, церквушек, лабазов и цирюлен, пока не выбежал к дороге, по которой друг за другом медленно тянулись обозы. Здесь, лавируя между телегами, пешеходами и скотиной, он вышел через башенные ворота из неприветливого города и долго брел, игнорируя все взгляды и слова, обращенные к себе. Его уже никто не трогал, но силы оставляли его. Дворов становилось все меньше и вскоре дорога пошла вдоль лесов и лугов.

Когда Филипп очнулся в который раз уже после обморока – кругом царила густая тьма, и только луна скудно серебрила кусты и деревья. Едва различимый просвет – видимо дорога. Завадский с трудом вспоминал, как брел по ней. Слышался перестук, отчетливый скрип. В его сторону двигались тени. Как будто крались. Наверное, разбойники или те мужички нашли его и отведут наконец на нем душу. Боль и холод оттеснили чувство страха. Ему уже было плевать – пускай делают что хотят, возможно очередная смерть перенесет его в более благоприятное место, хотя он готов был и к тому варианту, в который всегда верил.

– Битый али пьяный? – послышался настороженный голос.

– Невелика разница.

– Убойся Бога. Вишь шевелится.

– Не покинет ево Христос, до утра не доживет. За рубаху и лапти голову кистенем разобьют, а то и в ясыри уволокут.

– Э, да он убо подраненный.

Чьи-то руки ощупали Завадского, пошли вниз до обуви.

– И лапти на нем добрые, не мужицкие.

– А на руках кандалы. Чудные. Беглый?

– Яко и мы горемыки, возьмем несчастного.

Несколько рук подхватили бывшего преподавателя, посадили на телегу, зачерпнули из бочонка воды, дали ковш. Завадский пил, содрогаясь от холода, а потом упал на сено и провалился в небытие. Кто-то накрыл его рогожей.

Глава 7

2 июня 7197 года. Сибирь.

Из подлеска на изломанное балкой раздолье в свежий пасмурный полдень выбралась небольшая телега. На передке полулежал безбородый парень с пугливым лицом - помыкал крепкой лошаденкой. Чуть поотстав, перескакивая с кочки на кочку за телегой спешила троица. Лица у всех невеселы: у двоих хмуры, а у третьего, шедшего последним – чернобородого с длинными черными волосами – отрешенное, как у иностранца или немого. Впрочем, немым он и был. С немых спрос не велик.

– Савка, заблудился ты, говорю, – ухнул самый крепкий из троицы – жизнелюбивый в другое время Данила.

Пугливый с передка что-то ответил и совсем разлегся, скрывшись за плотно уложенными мехами.

– А?

Из-за мехов выглянуло Савкино лицо – словно кошачья морда.

– Дымки, – тихо сказал он, будто извиняясь. И впрямь – невеселые мысли. Вдали над перелеском нитью вился дымок, а за ним теперь хорошо проглядывались и другие.

Мужички посмурнели еще больше, только немой глядел вдаль спокойно, не мигая.

– Не тяготись, братишки, сказывают кобылка зде онамо хлеб поела, авось слободским живо обменяем.

– Ты охотник, Антон, а не хлебопашец. Кобылка тебе да морозы… Хлеба нет, стало быть при острожке голытьба одна, да ясачные рабы на казенных сухарях.

– Во-то набеги же.

– Тьфу на тебя, прости Господи.

– Ну прячь сапоги, Данила, коли так.

– Сапоги-то спрячу – себя яко спрятать?

– Трусишь?

– А пожить неохота? От рабства бежали и сызнова поимали.

– Побойся Бога.

– Не греми, Антон.