Ночью мне приснился Лекс. Но это был не он. И я знала это. И он знал, что я знаю. И в то же время это был в точности он – мой муж, и я могла сделать вид, что не вижу, не замечаю, не узнаю в нем «другого», могла позволить ему ласкать меня, отдаться новизне и остроте новых ощущений и не чувствовать себя виноватой, ведь это же муж, мой муж… Почему-то меня невероятно заводила двусмысленность этой ситуации. Еще ничего и не было между нами. Он только легонько притянул меня к себя за плечо и легонько поцеловал в уголок моих все еще сомневающихся, сомкнутых губ, а кончик моего правого соска сквозь одежду коснулся его груди в той части, где она переходила в подмышку, но этого случайного секундного прикосновения оказалось достаточно, чтобы темная и хмельная волна возбуждения поволокла, потащила меня наверх и выбросила прочь из забытья, я проснулась, задыхаясь от неотданного поцелуя и хватая губами ночной, оказавшийся неожиданно холодным, воздух. Лекс, отозвавшись на мое движение, притянул меня к себе. Я, не думая, впилась в него губами, чтобы сбросить исступленное напряжение. Он проснулся, перекатился, навалился на меня, а я закрыла глаза и провалилась назад в тот самый сон. И руки мои, обнимавшие Лекса, одновременно обнимали того, другого, и была какая-то особенная обморочная сладость в этой двойственной текучести сна и яви.

Москва. Август 2012

Мокрое белье валялось на сером балконном полу среди плевков, окурков и крошек.

– Ну, извини, – сказала Светлана, лениво подбирая пару наволочек. – Я не хотела.

В каждой фазе ее расчитанного неторопливого движения читалась издевка: «А что ты мне сделаешь? А ничего!»

А у меня при мысли, что все это добро снова придется прополаскивать и отжимать вручную, чуть не брызнули слезы.

– Зачем ты так?! Что я тебе сделала? Почему ты так со мной поступаешь?!

Не надо было кричать, Света мгновенно огрызнулась в ответ:

– Что я делаю?! Ничего я не делаю! Говорю тебе, случайно задела.

Я трясущимися руками принялась собирать простыни. Светлана с удовольствием смотрела, как я ползаю по грязному бетону.

– Нервная ты какая-то, – сказала она. – На людей бросаешься. Неудивительно, что мужик твой сбежал. Ты бы таблеточек попила, что ли, или травок… – добавила она и вернулась на кухню.

А меня буквально вдавило в пол этим унижением. Наверное, что-то похожее в мае испытывали люди, которые всю зиму и весну провели на площадях, борясь с режимом, а в конце концов были вынуждены наблюдать крушение всех своих надежд.

По контрасту с человеческим морем на митинге накануне, президентская инаугурация седьмого мая оставила странное впечатление сюжета из города мертвых. Бесконечный проезд через город, похожий на древнеегипетский некрополь, бесконечный проход через пустые залы. И наконец, толпы официальных лиц, неразличимых, как ожившие мертвецы.

Было ощущение, что дверь истории, на мгновение отворившись, снова захлопнулась с сокрушительным грохотом. Тени, на мгновение мелькнувшие в этой метафизической «щели времени», кому-то показались страшными харями, сатанинским оскалом мирового гегемона, дьявольскими образинами, кому-то – вестниками новой жизни.

Настроения в обществе колебались от облегчения – «Не допустили Ливии в России», до отчаяния – «Упустили последний шанс», с промежуточной остановкой в виде надежды – «Но значит, все-таки это возможно – раскачать, навалиться, приотворить… Может быть, не прямо сейчас, но в следующий раз?»

Летний воздух был полон волнений и упований. Не вышло так, попробуем иначе, попробуем снова… Все куда-то ходили, собирались, перемещались, жизнь кипела в этом бесконечном броуновском движении. Отчаяние – «Давят! Душат! Сажают!» – сочеталось с легкостью и подвижностью общего бытия. А меня выживали из квартиры, и я снова сбегала из дома и не знала, как быть дальше. Квартира больше не пустовала: каждую неделю в ту или иную комнату заезжали новые жильцы. Трое парней из Дагестана, молодая семейная пара из Воронежа, абитуриентка с мамой из Иркутска. У каждого были свои заботы, свои претензии и привычки. Дагестанцы вставали на работу в пять. Абитуриентка до полуночи терзала скрипку, воронежцы провоняли кухню жареным луком. Необходимость притираться и приспосабливаться к незнакомым людям ожидаемо была чревата конфликтами. Я была к этому готова, как мне казалось. Спустя время выяснилось, что нет.

Все началось с мелочи, с какого-то бытового замечания, кажется, я просила не брать без спроса мою посуду, которое Светлана восприняла как нестерпимое покушение на свой суверенитет. Странное подобие близости, зародившееся у нас во время ремонта, схлынуло, обнажив извечный бабский вопрос – «кто в доме хозяин?». Собственно, я и не оспаривала, что хозяин теперь она, с чего бы мне было спорить об очевидном, но следы прежнего быта, остатки прежних привычек давали о себе знать помимо моей воли. Я единственная из жильцов помнила эту квартиру иной, единственная имела выход на владельца и могла возразить против каких-то идей, казавшихся мне самодурством. Света решила, что подобному непослушанию в ее хозяйстве не место.

Она не облекала свое недовольство в мысль или слова. Просто улыбки в мой адрес сменились саркастичными гримасками и мелкими подковырками, перемежаемыми репликами: «Ой, ну я надеюсь, ты не обиделась?», «Я ведь хочу как лучше»… Светлана по-прежнему без стука входила ко мне в комнату, но теперь это выглядело как вторжение, несмотря на ритуальное – «Ой, не помешала?» – или просто стучалась в неподходящее время – «Ой, ты не спишь, надеюсь?», переставляла и «случайно» роняла мои вещи. Поразительно, какое разнообразие мелких, но действенных средств превратить совместную жизнь в ад имеется в распоряжении женщины.

Я чувствовала себя совершенно беспомощной перед ее нападками, словно больной, который только-только начал выкарабкиваться после мучительной болезни и тут же узнал о новом диагнозе. Только-только проглянуло солнышко и отступило серое зимнее чувство тоски. Только-только я смирилась с тем, что ты никогда не вернешься, что все эти двенадцать лет были одним лишь затянувшимся сном, а тут это… У меня снова начала дергаться левая бровь и дрожать губы, как в тот день, когда я собирала с пыльного пола брошенные тобой рубашки. Красная рыба ходила кругами в зеленой воде. Куда девать это все, думала я, с ужасом оглядывая книжные завалы, груды игровых костюмов, оружия, разобранных компьютеров. Жизни не было, откуда же взялось столько вещей? И еще аквариум, господи, куда мне девать аквариум…

И опять я уходила из дома, не как Маргарита, ищущая Мастера, а скорее как глупая, заблудившаяся Каштанка в поисках случайного циркача. Я останавливалась у бронзового Абая послушать лекции по истории Натальи Эйдельман или бродила вокруг Чистых прудов, с толпой, собравшейся поглазеть на литераторов. Этим летом все думали о будущем России, я тоже думала о будущем и не видела впереди просвета. Деньги за рецензии и статьи капали редко и нерегулярно, и чем дальше, тем реже, с такими пунктирными доходами нечего было и думать об отдельном жилье, а больше я ничего не умела. Привыкнув быть частью твоих замыслов и проектов, я в тридцать с лишним лет понятия не имела о том, чего стою сама по себе.