Дневники Хармса пестрят самыми жестокими словами в адрес сразу всех детей на свете. Он продолжал писать для них, потому что за это хорошо платили. Блаженство творчества обращалось адом каторжного труда.

Но в 1931 году на страницах «Литературной газеты» появилась статья, в которой говорилось, что «детская книжка до последнего времени делалась в значительной степени руками откровенно буржуазных писателей… которые на данном этапе развития советской литературы уже не смогли найти применения своим „талантам“ в литературе „взрослой“». А редактор журнала «Ленинград» Михаил Чумандрин произнес такие слова: «Сегодня Маршак и Ильин… ведущие писатели для тех, кто не поспевает за нами. Но если они несомненно близкие нам попутчики, то такие писатели, как Хармс, Введенский и другие, — люди, пришедшие с буржуазных позиций и отсиживающиеся в детской литературе».

Вслед за этим в газете «Наступление» появилась статья Ольги Берггольц со словами: «Основное в Хармсе и Введенском — это доведенная до абсурда, оторванная от всякой жизненной практики тематика, уводящая ребенка от действительности, усыпляющая классовое сознание ребенка. Совершенно ясно, что в наших условиях обостренной классовой борьбы — это классово враждебная, контрреволюционная пропаганда».

Многочисленные статьи кончились арестом и Хармса, и многих его товарищей, оказавшихся в том самом здании, с рассказа о котором и открылась эта глава. Дом предварительного заключения. Шпалерная, 25.

Начались долгие допросы, на которых Хармс тоже вел себя настолько неожиданно и парадоксально, что немало озадачивал допрашивающих. Например, говорил следователю, что не может давать сейчас признательных показаний. Когда следователь интересовался причиной, арестованный абсолютно серьезно объяснял, что беспокоится о нем: тот должен создать для себя соответствующие условия, при которых бы ему было удобно вести допрос.

Порой допрос сбивался (благодаря Хармсу) на философские дискуссии и разговоры о Гёте. Да, рассуждать о Гёте на допросе со следователем мог, пожалуй, только Хармс!

И все-таки от Хармса удалось добиться подписи под признательными показаниями.

«Становясь на путь искреннего признания, — каялся арестованный писатель, которого в печати называли уже „реакционным жонглером“, — показываю, что являлся идеологом антисоветской группы литераторов, в основном работающих в области детской литературы. Свои детские произведения мы считали, в отличие от вещей, предназначаемых для взрослых, не настоящими, работа над которыми преследует задачу получения материальных средств к существованию. В силу своих политических убеждений и литературной платформы мы сознательно привносили в область детской литературы политически враждебные современности идеи, вредили делу советского воспитания подрастающего поколения. Наша заумь, противопоставляемая материалистическим установкам советской художественной литературы, целиком базирующаяся на мистико-идеалистической философии, является контрреволюционной в современных условиях».

Хармс признался даже в том, что распространял с товарищами отпечатанные на машинке откровенно антисоветские произведения. Несмотря на то что в обвинительном заключении писателя признали идеологом и организатором антисоветской группы литераторов, который культивировал и распространял особую форму «зауми» как способ зашифровки антисоветской агитации, отделался он в тот раз только тремя годами лагерного заключения.

Суровые времена, при которых подобные признания кому угодно стоили бы расстрела, еще не наступили.

Удивительно, но впоследствии Хармс вспоминал дни, проведенные на Шпалерной, как счастливейшее время своей жизни. Что же доставило ему такую радость? Огромная библиотека, которой славился Дом предварительного заключения?

Писателя арестовали, когда он был совершенно вымотан своей постоянной работой над так претившими ему детскими стихами и рассказами. Но он не мог позволить себе отказаться от этого. Тем более, Маршак позаботился о том, чтобы он и его товарищи получали гонорар по самой высокой ставке.

И вот арест! Желанное освобождение от каторжной работы!

«Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать, — вспоминал Хармс время, проведенное на Шпалерной. — У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине».

Счастье Даниила Хармса было так же необычно, парадоксально, как и он сам.

Глава 11

Большой зал Филармонии — Исаак Дунаевский

«В этом городе просто нельзя не сочинять музыку!» — воскликнул молодой композитор Исаак Дунаевский, впервые оказавшись в Ленинграде.

Впоследствии сам Чарли Чаплин, посмотрев фильм «Веселые ребята», одной из основ которого была музыка И. Дунаевского, сказал: «Раньше американцы знали только Россию Достоевского, теперь они увидели, как люди бодро и весело смеются».

В музыке Дунаевского нет никакой болезненности, она полна чистой радости, света, жизнеутверждающей энергии. Она не зовет исследовать глубины человеческого сознания, она полна легкости полета, игры. Невозможно представить физкультурников, идущих на парад под аудиозапись романа о Раскольникове. А вот что рассказывали студенты, побывавшие дома у Дунаевского (он тогда жил в доме 4 по улице Дзержинского):

«Окна в его кабинете были раскрыты настежь, и с улицы доносились физкультурные команды, смех, музыка. И вдруг духовой оркестр грянул марш из фильма „Вратарь“, молодые голоса подхватили его… Исаак Осипович прислушался: „Чтобы тело и душа были молоды, ты не бойся ни жары и ни холода, закаляйся, как сталь“. А когда они пропели: „…поспевай, не задерживай, шагай!“, Исаак Осипович с улыбкой сказал: „Мне кажется, они не шагают, и песня стоит на месте, сейчас посмотрим, в чем дело…“ И подошел к окну… Его увидели спортсмены, которые, оказывается, только и ждали этого. По призыву чьего-то сильного мужского голоса: „Композитору Дунаевскому…“ — вся стоявшая под окнами и на улице колонна грохнула: „Физкульт-привет! Физкульт-привет!“ — и, повинуясь ритму песни, колонна двинулась на Дворцовую площадь. Исаак Осипович дирижировал из окна, а, потом, когда песня затихла, сказал: „Такое может быть только в Ленинграде“».

Дунаевский подолгу жил, а потом часто бывал в этом городе. Как-то, в письме к одной своей знакомой, он составил целую экскурсию своего ленинградского вдохновения: «Пройдите на Марсово поле, вы увидите слева на углу Мойки красивый дом 1/7. На правой стороне во втором этаже, второе окно от конца — здесь прошла история моей большой и печальной любви. А если вы повернете по Мойке, пройдете налево через мостик, вы увидите церковь, знаменитый храм с мозаикой. Здесь пролегал мой маршрут, и здесь, около замечательной решетки Михайловского сада, мне пришла в голову тема Выходного марша из фильма „Цирк“. А на Марсовом поле я набросал нотные строчки „Лунного вальса“ и тему вальса-бостона».

Волшебный город дарил радостное вдохновение. Сочиненная Дунаевским музыка в одночасье становилась всенародно любимой. Как-то маленький сын композитора, гуляя по улице, услышал, что марш, сочиненный его отцом, напевает какой-то прохожий.

— Эй, — грозно обратился к нему маленький мальчик, — не пой! Это не твой марш, это моего папы!

Прохожий улыбнулся. Неужели он и правда повстречал сына прославленного композитора?

Но, несмотря на сладость всенародной любви, Дунаевский познал и